К вечеру в ПУР ушли документы на Георгиева. Документы на Пургина взялись оформлять органы – об этом Данилевского предупредил комиссар Прохоров.

У всякой войны – свои законы, своя жизнь, свои командиры и свои ординарцы, жизнь каждого человека бывает расписана до мелочей, в этом распределении имеется много лишнего, наносного, и это лишнее, случается, раздражает, но потом вдруг все попадает в давильню – и тогда уже бывает не до раздражений, не до сожалений, тогда очень ясно вырисовывается одна цель: унести бы ноги!

Георгиев давал материалы нерегулярно – со связью случались перебои, в голых халхингольских местах ни почтовых домиков, ни телеграфа, ни телефона днем с огнем не найдешь, связи не было даже у полковых командиров, которые выкрикивали приказы из окопа в окоп, – писал Георгиев тускло, нудно, то вдохновение, что было у него на Хасане, сейчас исчезло.

«Георгиев выработал свой ресурс, – понял Данилевский, мрачно пососал пустую трубку, он потихоньку приспосабливался к куреву – табак успокаивал его, приводил в порядок мысли, внутри исчезал озноб. – Надо же, что делает какая-то душистая горючая крошка, изготовленная из листьев горького растения, – вяло удивился он. – Да, Георгиев – это не Пургин, у него искры пургинской нет. Но где же Пургин? Хотя бы объявился, дал небольшой материал…»

От Пургина не было ни слуху ни духу, он словно бы растворился, как человек в мультяшках, ставших очень популярными, – был человек и фьють – ветром сдуло, растаял человек. Точно так же и Пургин, он словно бы растворился в пространстве. Данилевский сожалеюще вздохнул, сжал пальцами трубку – он постарался достать себе трубку такую же, как у Сталина, – небольшую, крепкую, из хорошего дерева, пошел на Apбaт, к одному немому старику-татарину, известному своими трубками, старик делал их знаменитым актерам, летчикам, писателям. Выслушав Данилевского, старик хитро прищурился, пролепетал что-то немое, Данилевский не понял, и тогда старик коряво начертал на листе бумаги: «Как у Сталина?» Данилевский поспешно покивал: да, как у Сталина! Старик улыбнулся, обнажив младенческие десны, и показал Данилевскому два пальца, что означало: приходи через две недели!

Через две недели Данилевский стал обладателем сталинской трубки.

Без Пургина и Георгиева военному отделу приходилось туго – два пера, как два штыка… нет, как два пулемета, составляли грозную силу, а без двух пулеметов отдел был не прикрыт, оголен с флангов. Данилевскому за все приходилось браться самому – и обзоры делать, и информашки править, и сочинять «компоты» – нудную мелочь, без которой не верстается ни одна полоса; он крутился, забывая высыпаться, нещадно курил, одуряя дымом самого себя и других, – из сталинской трубки искры летели, как из паровоза, ругал Георгиева, который часто пропадал, поругивал Пургина, исчезнувшего совершенно – ну хоть бы записку в родной отдел прислал, или бутылку вонючей рисовой водки; если не японской, то монгольской – монголы ее, правда, не из риса гонят, а из молока, но все равно напиток получается крепкий и вонючий, Данилевский пробовал, – попробовав, долго морщился, но потом решил, что раз это вкуснее тележной мази, то, значит, ничего. Сойдет.

Но нет никого, черт возьми, – ни Пургина, ни Георгиева. Данилевский сел за стол и написал статью о комбриге Яковлеве, получившем звание Героя Советского Союза, написал так, будто погибшего комбрига-танкиста знал лично, впрочем, Данилевский был уверен, что они встречались на военном приеме у Тимошенко, он даже вспомнил, что говорил Яковлев, но потом засомневался – Яковлев ли это был?

Статья получилась душевной, искренней – у Данилевского не получались описания техники – он никак не мог ее оживить, наделить точной характеристикой, а людей, даже незнакомых, тех, которых никогда не видел, лепил одушевленными, со своими характерами, способными к действию – это были не картонные ходульные человечики, которые выходили почти из-под всякого журналистского пера, а живые, убеждающие своей правдой, своим существованием люди. Данилевский постарался сделать погибшего комбрига именно таким.

В душе продолжала сидеть досада: где же Георгиев, где Пургин, – где вы, люди, шут возьми!

Следом за Яковлевым написал очерк о комбате Копцове, героическом мужике, который, оставшись один в подбитом танке, восемь часов отбивался от японцев, матерился, загонял в пушку снаряды и плевался огнем, чесал из пулемета, наводя страх на самураев, и остался жив – его вызволили свои, – и не только остался жив, но и получил звание ГСС – Героя Советского Союза.

Звание это было еще мало ведомо в стране, хотя понятно было одно – к нему надо относиться с бульшим уважением, чем к ордену Ленина. Впрочем, что оно давало, звание ГСС, кроме почета, никто не знал. А человек, увы, таков, что не только песней и святым духом бывает жив, человеку еще и хлеб нужен. И вода, и тепло, и крыша, и еще тысяча других вещей. Есть ордена, которые гарантируют, например, получение жилплощади.

Очерк о капитане Копцове был вывешен в редакции на Красной доске – на эту доску прикнопливали лучшие материалы каждого номера. Главный, уезжающий по вызову на Старую площадь, в ЦК, увидел в коридоре Данилевского, и как ни спешил, а все-таки остановился и пожал ему руку:

– Ну, Федор, ты даешь! Ты пишешь все лучше и лучше! А что Георгиев? – вспомнил главный уже на ходу, оторвавшись от Данилевского.

– Нет Георгиева, – пробурчал шеф военного отдела, – пропал Георгиев!

Главный махнул рукой:

– Ну это твои дела, сам разбирайся. А материалы давай, давай! И побольше! В ЦeКa нас за твои материалы хвалят!

Хотел было Данилевский сказать, что дырку, образовавшуюся в отделе, надо бы залепить – хотя бы временно, – а главного уже и след простыл: хотя и говорят, что начальство не опаздывает, а задерживается, задерживаться главный не имел права, это могло стоить не только портфеля – головы!

Данилевский решил вечером побывать у главного, решить вопрос – пусть откуда угодно переводит людей, из отдела информации, комсомольской жизни, рабочей молодежи, – откуда угодно, но орудийная брешь должна быть заделана. Протер пальцами мутные очки, дохнул на них дымом и снова протер и пошел к себе в отдел писать очередной очерк. О красноармейце Пономареве.

Хватит писать о командирах, белой кости армии, надо писать о простых людях, – иначе Данилевского обвинят в перекосе, – о вчерашних трактористах и слесарях завода АМО, ставшего автомобильным заводом имени товарища Сталина, – без бойцов одни только командиры войну не выигрывают.

Он попробовал себе представить Халкин-Гол, рябую строптивую воду, сухую колкую траву, ставшую от жесткого солнца хрупкой, как фарфор, будто бы сгоревшей до корня, от одного только прикосновения она превращается в пыль, голые складчатые сопки, покрытые душистым чабрецом и резкий жар висящего над самой головой светила. Данилевский даже ощутил, как у него покалывает припекшие лопатки, противный ручеек пота медленно ползет по спине – он входил в образ, халхингольская картина сделалась зримой; зримыми, как при превращениях потустороннего мира, сделались печеные лица красноармейцев, он увидел их белесые гимнастерки – совсем седые и ветхие от пота, соль ведь съедает материю, как кислота, – ободранные приклады винтовок, горячий металл танков: на броню плюнешь – шипит, будто разогретая сковорода.