Денис рассмеялся.

– Я говорю серьезно, – сказал Глеб. – Отвечать – мне. А ты – ни при чем. Понял?

– Нет, – весело ответил Денис. – При всем желании я не смогу изобразить наивного мальчика. Таланта не хватит. И потом, разве мы с тобой – не одно поколение? – А по-твоему – одно? – спросил Глеб.

– Конечно.

Студеникин посмотрел гордо, с превосходством.

– Нет, пацан. Мы с тобой – не одно поколение. И никогда не будем одно поколение. Ты родился в первый год искоренения, а мне тогда было уже пять с половиной. На второй год тебе было два, а мне – семь. Второй год был самый страшный. И я хорошо понимал, что происходит. Ты был детеныш неразумный, а я – мальчишка. У меня все вот так, – Глеб поднес к лицу ладонь, – перед глазами стоит. Мы жили на шестьдесят третьем. Школа была на шестьдесят восьмом. Пентхаусы и девяностые уровни к тому времени уже сожгли, и все кое-как улеглось… Военное положение, передвижные кухни… Все почему-то решили, что жизнь налаживается. Помню, отец говорил матери: не волнуйся, все уже кончилось, и вообще – травы больше нет, во всех окнах – солнце, это же счастье… А потом, – Глеб неприятно ухмыльнулся, – из кранов перестала течь вода. Не сразу, конечно. Сначала горячую отключили, а холодную стали давать по графику. Час утром – час вечером. Потом напор уменьшился, утром мы едва успевали набрать ведро, для питья. Это не очень мешало, потому что отец каждый день ездил вниз и покупал воду или заказывал по три-четыре фляги с доставкой… Но однажды лифты обесточили. И доставка прекратилась. Из тридцати лифтов в нашем доме работал только один, для скорой помощи… Мы перестали бывать внизу, ходили только в ближайший супермаркет, уровнем ниже, но в ноябре свет на наших этажах отключили, и супермаркет закрылся. Потом настала зима, а отопление не заработало. То есть ты понял, да? Каждый день трогаешь радиатор, надеешься – а он ледяной, как могила… Люди стали уходить вниз. С восьмидесятых, потом с семидесятых, сначала понемногу, потом повалили толпами…

Студеникин рассказывал, глядя в пол, руки то засовывал в карманы, то складывал на груди. Нервно дергал плечом.

– Как только грибница подохла – резко изменился климат, воздух стал сухой… Дикие ветра, форточку не открыть… Помню, мать с отцом что-то говорили про континентальный температурный режим… Потом ударило минус двадцать пять, и люди побежали. Школа переехала вниз, на девятый, – но матушка уже не пускала меня в школу. Я тогда много болел, и она решила, что проходить два раза в день по пятьдесят этажей – это не для меня. Отец соорудил буржуйку, решили зимовать, а весной, если станет невмоготу, уходить к родственникам, в соседнюю башню, на четырнадцатый уровень. Там были свет и тепло. Мы бы и раньше ушли, но те родственники быстро сообразили что к чему и сдали беженцам пять из семи своих комнат… В общем, беженцы шли мимо нас всю зиму. Вниз беженцы, наверх – мародеры. Опять начались взрывы, поджоги, облавы… Помню хулиганскую песенку: «Запирайте етажи, скоро будут грабежи». На семидесятых стало пусто. Ночью просыпаешься – где-то стреляют. То одна банда с другой бандой схлестнется, то десантники с вертолетов в окна прыгают и зачищают… Целая война. Потом народ побежал и с наших, шестидесятых. Тогда же появились шустрые пацаны, которые за деньги таскали воду и дрова. Стучались в двери: «Здрасьте, балабас не нужен?» Отец был небедный, хорошо платил, и мы всю зиму просидели возле железной печки. Однажды в январе, днем, собрались все трое, матушка вязала, я книжку читал… Учебник… Как сейчас помню, новый предмет, «Историю укрепления российской государственности», его ввели после отмены «Теории абсолютного процветания»… Ты ведь не учил «Теорию абсолютного процветания»?

– Нет, конечно, – сказал Денис.

Студеникин опять отечески улыбнулся.

– А я – два года. Мы называли его «Абсопроц». Так что не говори, что мы с тобой – одно поколение.

– Интересная наука?

– Да, – сразу ответил Глеб. – Интересная и простая. По-моему, зря ее запретили. Кстати, не просто запретили, а изъяли все учебники. Можно было прийти на специальный пункт, сдать учебник и получить деньги. Либо продукты. Жратвы было мало, и сейчас такой учебник – редкость… В общем, сижу, читаю про укрепление государственности, задумался, поднял глаза, посмотрел в окно – и вижу: человек пролетел. Сверху вниз. Пальто развевается, типа как плащ у Бэтмена… Я его лицо запомнил. Это был какой-то миг, четверть секунды – но запомнил. Мертвое, белое, глаза навыкате, рот оскаленный… Говорят, самоубийца умирает еще в полете, до удара о землю. От разрыва сердца. Он пролетел быстро, и его только я увидел, мать с отцом не заметили. Матушка смотрит на меня, а я пальцем за окно показываю и пытаюсь что-то сказать, но не могу. Шок. Потом пришел в себя, рассказал, а мама улыбается: забудь, тебе показалось… А мне – семь лет! Я все понимаю! То есть ты понял, да? Понимаю, что мама – обманывает! Говорят, что в ту зиму, вторую зиму искоренения, прыгнуло пятьдесят тысяч человек. Одни от холода, другие от тоски. Синдром Смирнова. Неспособность жить без мякоти стебля. А кое-кто не сам прыгнул; помогли… В феврале они часто мимо нас пролетали… И постоянный рев: полицейские вертолеты, военные вертолеты, пожарные вертолеты… Прожектора по окнам… А в начале марта объявили официальное распоряжение: всем идти вниз. Расселяться с пятого уровня по десятый, максимум – двенадцатый. Все остальное отключается от коммунальных сетей. Каждый, кто находится выше тридцатого этажа, приравнивается к мародеру и расстреливается на месте. Все, имеющие квартиры с пятого по десятый, уплотняются, по принципу «два человека – одна комната». Мать с отцом собрали барахло, и мы ушли.

– К родственникам?

– Нет, – ответил Глеб, криво улыбаясь. – У них случилась беда, конфликт с жильцами, все передрались меж собой, кто-то кого-то ножом пырнул, – зачем нам такие родственники?.. Отец сунул сколько надо, в комитете по переселению, и нам дали три комнаты на пятом уровне, с тремя соседями. Тепло, мусоропровод, рядом продуктовая лавка – приличное место, в общем. Сейчас на пятом живут только самые богатые, а тогда был бардак, народ заселяли куда попало. В апреле переехали, и я в первый раз за много месяцев вышел на живую землю. Ощущение, я тебе скажу, очень странное: наверное, так матросы с корабля сходят, после кругосветного плавания… А в мае решил проведать старую квартиру. Взял верного другана Хоботова, нашли проход наверх… – Глеб закрыл глаза, покачал головой: – Я хотел забрать какие-то книжки, диски… То, что не успел взять, когда переезжали. Шли, шли, вспотели, устали; но дошли. Я, кстати, больше устал, чем Хоботов, в нем всегда две жилы было… Смотрю – дверь взломана, в квартире все вверх дном. Стекла выбиты, ветер дикий, вонь, лужи… Оказывается, половина мародеров были не просто мародеры… Люди ходили наверх не грабить, а громить. Бить, жечь… Их ловили, расстреливали, а они все равно ходили. Рисковали жизнью только для того, чтобы топтать и ломать, понимаешь? Это тоже синдром. Посттравматический вандализм… Смысл в том, что, если человека поместить в абсолютный комфорт, а потом лишить этого комфорта, человек начинает все ненавидеть и разрушать. Так не у всех бывает, но у многих. Живет, пользуется, жрет, пьет, потом жратва вдруг кончается – и он хватает дубину. Разрушает систему, которая кормила его и поила…