Самым странным образом изменилась Флоренс. Робкая и послушная девчонка вдруг словно одичала. Когда через два дня после приезда кузнеца к хворой Хозяйке они столкнулись с Флоренс на дороге, она вообще на живого человека была не похожа. Во-первых, вся окровавленная, замызганная и обтрепанная, а во-вторых, прошла мимо них и хоть бы взглядом удостоила. Как так? Ведь человек — любой человек, не говоря о женщине, — неминуемо испугается, когда из кустов вдруг выскочат потные мужики. А она ни ухом не повела, ни шаг не ускорила. Оба, ошалелые и запыхавшиеся, в панике вымахнули на дорогу прямо перед ней. Со страху и от нее чуть не шарахнулись. И во весь дух помчались к порученному их заботам стаду — надо было спешить, а то как бы свиньи не поели новорожденных поросят. А припозднились, потому что все утро прятались от обиженной медведицы — дичайшая приключилась история, вину за которую они согласно возлагали в основном на Уилларда. Поймали в силки жирненькую куропатку, подвесили старику на пояс, собираясь потом полакомиться. Не стоило, конечно, дерзостно испытывать судьбу, расположившись отдохнуть в самой чащобе, да чтобы Уиллард там еще и трубку раскурил. Оба знали, что может струйка дыма натворить в лесу, где запах — это всё — сигнал спасаться, нападать, прятаться или (как вышло в случае с медведицей) зайти на огонек. Когда из непроходимых зарослей каликофлоры, где они добывали куропаток, послышался треск, Уиллард встал и выставил ладонь: молчи, дескать, замри, не двигайся! Скалли вскочил, потянулся к ножу. Последовала неестественно тихая пауза — замолкли птичьи трели, прекратилась трескотня белок. И тут одновременно их и смрадом обдало, и увидели: ломая ветки, прямо на них лезла, клацая зубами, здоровенная медведица. Чтобы ей труднее было сообразить, они разделились, и каждый, надеясь, что сделал верный выбор, помчался в своем направлении — прикидываться мертвым было поздновато. Уиллард нырнул под торчащий из склона выход сланца и приткнул пальцем чашку трубки в надежде, что каменная преграда искривит ток воздуха. Скалли, уже чувствуя горячее дыхание в затылок, ухватился за сук и вскарабкался. Ошибка. Сама прекрасно умея лазать по деревьям, медведица даже и без того могла просто встать на задние лапы и схватить его зубами за ногу. Однако страх не лишил Скалли присутствия духа, и он решился на попытку самообороны, пусть безнадежную. Вытащил нож, покрепче ухватил и, толком не целясь, ударил им довольно шустрое чудовище в голову. Отчаяние обернулось удачей. Лезвие скользнуло и как игла вошло медведице в глаз. Раздался страшный рев, она забила лапами и, расшвыривая ошметки коры, осела на зад. Свора лающих собак не привела бы ее в большее смятение. С рычанием она опять встала на задние лапы, а передними забила по застрявшему в ране ножу, пока он не выскочил. Упала на четвереньки, замотала головой, под шкурой заходили бугры лопаток. Скалли показалось, что прошло очень много времени, прежде чем ее внимание привлек к себе заскуливший детеныш, и тогда, сбитая с толку и на один глаз ослепшая (притом что медведи и так-то видят плохо), она опять вломилась в кустарник искать малыша. Скалли и Уиллард затаились в ожидании — один на дереве, сам как загнанный в ловушку медведь, другой со страхом вжимаясь в каменный утес, — вдруг она вернется? Уверившись в конце концов, что вроде бы нет, они осторожно, принюхиваясь — не пахнёт ли шерстью? — слушая, не раздастся ли рык, не затрещат ли кусты и не заорут ли вспугнутые птицы, тихонько двинулись. Медленно-медленно. Потом бросились наперегонки. Вот тогда-то они, выскочив на дорогу из леса, и заметили тень, как будто бы женоподобную, движущуюся к ним. Задним числом Скалли сопоставлял тогдашний вид Флоренс скорее не с призраком, а с раненым английским солдатом — босым, окровавленным, но сохраняющим выправку.

Проданный на семь лет виргинскому плантатору, Уиллард Бонд рассчитывал освободиться к двадцати одному году. Но три года добавились к сроку за нарушения — буйство, воровство, — и тут его перекупил фермер, выращивающий пшеницу на далеком севере. Но оба следующих года пшеница не уродилась — напала сухая гниль, и владелец вынужден был это дело бросить, перейти к скотоводству. Все вытаптывающим и подъедающим на своем пути стадам требовались новые и новые пастбища, и пришлось пойти на меновую сделку с соседом Джекобом Ваарком: тот предоставил землю, а ему за это иногда давали временно воспользоваться трудами крепостного. В основном же работа Уилларда стала пастушеской. Но один он со стадами не справлялся. Мальчишка-подпасок пришелся кстати.

Пока не появился Скалли, Уиллард много тяготился одиночеством, целыми днями наблюдая, как скотина жует и спаривается. Единственной его отрадой были воспоминания о непростых, но куда более веселых деньках в Виргинии. Работать там приходилось, конечно, на излом хребта, но бывали и передышки, да и компания подходящая. Там он был одним из двадцати трех обитателей табачной плантации. Рабочих кроме него было шестеро англичан, один местный индеец и двенадцать африканцев, завезенных через Барбадос. Нигде, между прочим, даже поодаль, ни одной женщины. Ничего, сдружились на почве общей ненависти к надсмотрщику и сыну хозяина, законченному мерзавцу. Из-за него-то и произошла история с буйством. А с кражей поросенка — это Уилларда просто подставили, чтобы увеличить задолженность. К более суровому, холодному климату, в который пришлось переместиться, привыкал трудно. Качаясь по ночам в гамаке среди дикой, полной живности тьмы, он ежился от страха, боясь как живых, так и мертвых. Мерцающие глаза лося легко могли оказаться бесовскими, а завывания в аду мучимых душ поди отличи от волчьей переклички! Ожидание ночного одиночества держало в страхе, омрачало дни. Свиньи, овцы и коровы с быками составляли все его общество, пока не возвратился владелец и не увез большую часть на бойню. Появление Скалли Уиллард встретил с радушием и облегчением. И уже когда их обязанностью стало помогать время от времени на ферме Джекоба Ваарка, с обитателями которой они коротко сдружились, произошли те несколько случаев, когда Уиллард, выпив лишку, вел себя предосудительно. А несколько ранее дважды сбегал, но не дальше ближайшего кабака, где его ловили и добавляли срок.

Строительство у Ваарка богатых каменных палат способствовало великому его возвышению. Он вновь вошел в команду, стал работать со строителями, среди которых попадались и весьма умелые, а уж когда явился кузнец, стало совсем интересно. Надо сказать, что не только дом строился величав и чуден, но и забор вели ему под стать, а уж ворота… Хозяин требовал, чтобы вся изгородь была затейливо изукрашена, но кузнец уговорил его умерить пыл. В результате появился ряд вертикальных трехфутовых прутьев, увенчанных пирамидальными простыми наконечниками. В этот ряд железных прутьев искусно встроили ворота, по всем сторонам перевитые толстыми цветущими лозами. То есть Уилларду это сперва так увиделось. При рассмотрении более внимательном раззолоченные лозы оказались змеями — с чешуей и всем прочим, — но на передних концах у них не клыки, а расцветшие бутоны. Когда ворота открывали, каждая створка двигалась со своим цветком, но при закрытых воротах их лепестки сплетались.

Он был в восторге от кузнеца и его умения. Однако восторг увял, когда он увидел, сколько денег переходит из рук Ваарка в руки кузнеца. Звон серебра был столь же красноречив, как его блеск. Уиллард знал, что Ваарк значительно обогатился на вложениях в производство рома, но то, что он платит за работу не только возчикам, доставляющим материалы, но и кузнецу, привело его в состояние крайнего раздражения: еще с Виргинии он привык, что все вокруг такие же, как он, бесплатные и подневольные рабы, и он подговорил Скалли не слушаться кузнеца и заданий его не выполнять. Так, Уиллард отказывался то разделывать на дрова каштан, то таскать уголь, то качать мехи в кузнице, а однажды «забыл» прикрыть от дождя свежесрубленные бревна. Ваарк отругал их со Скалли обоих, они нехотя пошли на попятную, но потом кузнец покорил его.