Анна стояла внизу, у подножия широкой полукруглой лестницы, по которой я спустился из своей комнаты.

– Что это за дом? – спросил я. – Похоже на брошенную усадьбу.

– Так и есть, – сказала она. – У нас здесь штаб. Да и не только штаб – мы здесь живем. С тех пор, как вы командовали эскадроном, Петр, многое изменилось.

– Так где же Чапаев?

– Сейчас его нет в городе, – сказала Анна, – но он скоро должен вернуться.

– А что это, кстати, за город? – спросил я.

– Он называется Алтай-Виднянск. Кругом горы. Даже не понимаю, как в таких местах появляются города. Все общество – несколько офицеров, пара каких-то странных личностей из Петербурга и местная интеллигенция. Жители про войну и революцию в лучшем случае что-то слышали. Ну и большевики мутят на окраинах. В общем, дыра.

– Что же тогда мы здесь делаем?

– Дождитесь Чапаева, – сказала Анна. – Он все объяснит.

– Тогда, с вашего позволения, я прогуляюсь по городу.

– Вам никак нельзя, – настойчиво сказала Анна. – Подумайте сами, вы только что пришли в себя. С вами может случиться какой-нибудь припадок, или я не знаю что. Вдруг вы потеряете сознание прямо на улице?

– Очень тронут вашей заботой, – сказал я, – но если она искренна, вам придется составить мне компанию.

– Вы не оставляете мне другого выхода, – сказала она со вздохом. – Куда именно вы хотите пойти?

– Если здесь есть какая-нибудь ресторация, – сказал я, – знаете, как это обычно бывает в провинции, с чахлой пальмой в кадке и теплым хересом в графинах? Было бы в самый раз. И чтобы подавали кофе.

– Здесь есть одно место, – сказала Анна, – но пальмы там нет. И хереса, думаю, тоже.

Город Алтай-Виднянск состоял главным образом из небольших деревянных домов в один и два этажа, отстоявших довольно далеко друг от друга. Вокруг были высокие дощатые заборы, выкрашенные преимущественно в коричневый цвет, за ними зеленели старые запущенные сады, и дома были почти не видны за плотной завесой листвы. Ближе к центру, куда мы с Анной спустились по крутой мощеной улице, пошли каменные здания – как правило, тоже не выше двух этажей; я отметил пару живописных чугунных решеток и пожарную каланчу, в которой было что-то трудноуловимо немецкое. В целом это был типичный провинциальный городок, не лишенный девственного очарования, тихий и светлый, с головой нырнувший в цветущую сирень. Вокруг него со всех сторон поднимались горы, и он как бы лежал на дне образованной ими чаши – центральная площадь с убогим памятником Александру Второму была его самым низким местом. Ресторан «Сердце Азии», куда привела меня Анна, своими окнами выходил как раз на этот памятник. Я подумал, что все это так и просится в какую-нибудь поэму.

В ресторане было прохладно и тихо; пальмы в кадке не было, зато в углу зала стояло чучело медведя с алебардой в руках. Зал был почти пуст. За одним из столиков выпивали два офицера довольно запущенного вида – когда мы с Анной проходили мимо, они подняли на меня глаза и тотчас же равнодушно отвели. Я, признаться, плохо понимал, обязывает ли мой нынешний статус открывать по ним стрельбу из браунинга или нет, но, судя по спокойной реакции Анны, такой необходимости не было; к тому же погоны с их мундиров были спороты. Мы с Анной сели за соседний столик, и я заказал шампанского.

– Вы хотели попить кофе, – сказала Анна.

– Верно, – сказал я. – Обычно я никогда не пью днем.

– Так в чем же дело?

– Исключительно в вас.

Анна хмыкнула.

– Очень мило, Петр. Но я хочу сразу попросить вас об одолжении. Ради Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа с раненым кавалеристом в городе, где бывают перебои с водой и керосином, совершенно меня не привлекает.

Ничего иного я и не ждал.

– Ну что ж, – сказал я, когда официант поставил бутылку на стол, – если вам угодно видеть во мне раненого кавалериста, милости прошу. Но кого, в таком случае, я должен видеть в вас?

– Пулеметчицу, – сказала Анна. – Если вам угодно точнее – льюисистку. Я предпочитаю дисковый «льюис».

– Знаете, как кавалерист я ненавижу вашу профессию. Нет ничего мрачнее перспективы атаки на пулемет в конном строю. Но поскольку речь в идет о вас, я поднимаю этот бокал за пулеметное дело.

Мы чокнулись.

– Скажите, Анна, – спросил я, – а что это за офицеры за соседним столом? Какая вообще власть в этом городе?

– Вообще-то, – сказала Анна, – город занят красными, но в нем есть и белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем есть и красные. Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас.

– А где наш полк? – спросил я.

– Дивизия, вы хотели сказать. Наша дивизия рассеяна в боях. Сейчас у нас совсем немного людей, не больше трети эскадрона. Но поскольку здесь нигде нет крупных вражеских сил, мы, можно считать, в безопасности. Здесь глухомань, тишина. Ходишь по улицам, видишь вчерашних врагов и думаешь – неужели та причина, по которой мы пытались убить друг друга всего несколько дней назад, реальна?

– Я вас понимаю, – сказал я. – На войне сердце грубеет, но стоит поглядеть на цветущую сирень, и кажется, что свист снарядов, дикие выкрики всадников, пороховая гарь, к которой примешивается сладковатый запах крови – все это нереально, все это мираж, сон.

– Именно, – сказала Анна. – Вопрос в том, насколько реальна цветущая сирень. Может быть, это такой же сон.

Однако, подумал я, но развивать эту тему не стал.

– А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я имею в виду общее положение.

– Честно говоря, не знаю. Как сейчас стали говорить, не в курсе. Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и потом, знаете, надоело все это. Берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиями – Бугуруслан, Бугульма и еще… как его… Белебей. А где это все, кто берет, кто отдает – не очень ясно, и главное, не особо интересно. Война, конечно, идет, но говорить о ней стало своего рода mauvais genre. В целом я бы сказала, что в воздухе чувствуется усталость. Какой-то упадок энтузиазма.

Я погрузился в молчание, обдумывая ее слова. Где-то далеко на улице заржала лошадь, затем долетел протяжный крик возницы. Один из офицеров за соседним столом попал наконец иглой в вену. Он безуспешно пытался сделать это последние пять минут, далеко отклоняясь назад, чтобы видеть свои спрятанные под стол руки – все это время его стул балансировал на двух задних ножках, и иногда мне казалось, что он непременно упадет. Спрятав шприц в никелированную коробочку, он убрал ее в кобуру. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце был морфий. Минуту или две он покачивался на стуле, а потом бухнулся локтями на стол, взял своего товарища за руку и с непередаваемой искренностью в голосе сказал: