Социалистическую революцию назвали переворотом, и в одночасье героями стали считаться белые, а не красные. Сталина назвали диктатором. На экраны вышли фильмы о массовых расстрелах сотен тысяч «врагов народа». Килограммами стали взвешивать золотые награды Брежнева, полученные им за мнимые подвиги. С улиц и из учреждений убрали памятники Ленину, местам вернули их прежние названия. История, славная еще вчера, стала выглядеть так, будто была ложью, которую грубо обнажили. Показалось страшное обличье новой правды, которую настоящее заново лепило на свой лад за темными кулисами.

В вихре этого урагана, который подорвал основы, перевернул их с ног на голову и смешал все краски в умопомрачительную смесь, Максим Николаевич нуждался в остановке, возможно, долгой, чтобы подумать, прежде чем высказать свое мнение и уверенно указать на правду. Он не участвовал в громких политических дискуссиях, которые разгорались на каждом углу, а затем рассеивались, словно густые облака дыма, исходящие из уст интеллигентов. Драматический конец, постигший великую страну, заставил его пересмотреть историю, которую он хорошо знал.

– Знаю, что никакая внешняя сила не могла бы победить нас, если бы мы обладали достаточной твердостью. Кризис начался не сегодня, а еще вчера, когда крестьянам запретили держать скот, и мясо исчезло с прилавков. Советское правительство занималось одновременно строительством космических кораблей и ремонтом обуви. Если бы сапожнику дали свой угол для работы, хлебопеку – возможность иметь свою печь, крестьянину – право держать скотину, то не случилось бы ничего из того, с чем мы имеем дело сегодня, – сказал он однажды, отвечая одному из друзей.

Его собеседник утверждал, будто катастрофа – результат хорошо спланированного внешнего заговора, на который потрачены миллиарды. Он тогда удивился словам Максима Николаевича:

– Но то, что ты говоришь, противоречит теории. Это наверняка привело бы в итоге к классовому расслоению.

– Святой теории не бывает. Это мы сделали ее такой. И в этом еще одна причина катастрофы. – А через минуту добавил: – Может быть, ты и прав. Вероятно, какие-то внешние силы поработали хорошо и помогли направить политику и экономику так, чтобы они в конце концов уперлись в стенку.

Что касалось его студентов, увлеченных идеями демократии и свободы, которые в один голос кричали о том, что предпочитают жить впроголодь, чем подвергаться репрессиям, и плевали на прошлое так, словно оно стало их единственным врагом, то им Максим Николаевич разъяснял спокойным тоном:

– Мы можем принять историю и примириться с ней. Мы можем отречься от нее и ненавидеть ее. Но мы никогда не сможем избавиться от собственной истории, потому что она – часть нас самих, хотим мы того или нет.

Он говорил это так, будто имел в виду самого себя. Он пал духом. Ему казалось, будто его жизнь подходит к концу, а все события остались в прошлом, где ему не дано ничего изменить или перестроить, как бы глубоко он ни размышлял над ним.

После смерти жены Максим Николаевич стал еще более замкнутым и молчаливым. Он растворял горечь одиноких вечеров, сидя на диване посреди комнаты, читая все, что можно прочитать, в поисках таких нитей, из которых можно было бы сплести собственную правду. Время от времени он поглаживал по шерсти лежавшего подле него Маркиза. А где-то из глубины головы третий глаз не переставал наблюдать за тем, как осеннее солнце заходило за деревья и стоявшие напротив здания, и тень их все росла, охватывая один за другим предметы мебели в комнате и подкрадываясь к нему самому, словно тень смерти.

Как-то раз к нему пришли двое его друзей, прихватив с собой бутылку спиртного и несколько банок консервов, а также кучу тем для разговоров и предложений работы, в жалкой попытке вывести его из отчаяния. Они предложили ему принять участие в редактировании культурно-политического журнала, который собиралась выпускать группа левых интеллигентов. Он обсудил с ними этот вопрос, но вскоре понял, что идея бесполезная. Оказалось, что предприятие не имеет серьезной финансовой поддержки, и журнал будет издаваться малым тиражом. В итоге это приведет к тому, что номера журнала начнут бесплатно раздавать обнищавшим интеллигентам.

Приятели стали осуждать его за отрицательное отношение ко всему и желание отдалиться от работы. Один из них сказал обнадеживающим тоном:

– Настало время выйти из оцепенения и оставить позиции наблюдателей, сидящих с открытым ртом, оглушенных и отчаявшихся. Надо попытаться хоть что-то предпринять.

– Как? – холодно спросил Максим Николаевич.

– Есть много путей. Простейший из них – работа через партии.

– Какие партии?

– Коммунистическая, например. Она по сей день остается самой массовой.

– Ради бога, не смеши меня, – сказал Максим Николаевич с сарказмом. – Ты не замечаешь, что эта партия до сих пор руководствуется идеями Ленина, которые он высказал семьдесят лет назад, в совершенно других условиях? Не замечаешь, что руководители ведут себя так, будто не поняли ничего из того, что произошло? Они продолжают повторять лозунги. Те же самые. Им даже не приходит в головы, что лозунги также следует совершенствовать и менять. Я уверен, что этот курс заранее обречен на провал, тем более в нынешних условиях, подобных которым еще не было: абсолютное господство силы собственности. Посмотри на массы, составляющие ряды этой партии! Кроме группы приверженцев пустых лозунгов, не пригодных ни для какой эпохи, большинство представляют пенсионеры и старики, прежде жившие надеждой на рай и теперь попавшие в ад.

– Что же делать?

– Ничего. Нет смысла что-либо делать. Мир уносит нас в пропасть с такой силой, которой ничто не может противостоять.

Что касалось Натальи, то она не впадала в отчаяние. Наоборот, ее стремление завладеть соседом только набирало силу. В ней крепла уверенность, что она – его единственная спасительница от одиночества. Наталья добивалась, чтобы по выходе из затворничества Максим Николаевич не увидел ни одного лица, кроме ее, Натальиного, – улыбающегося и безмолвно говорящего, что она готова оказать соседу любую услугу: «А давайте я помогу вам помыть посуду – вы, наверно, устали», или: «Хотите, я выгуляю вашу собаку?», или: «Купить вам что-нибудь в магазине, я все равно иду туда?» Но Люда умела разрушить ее надежды моментально, одной насмешливой фразой, которая камнем ложилась на душу и безжалостно разбивала все мечты:

– Ты напрасно стараешься.

Люда произносила это смеясь, а Наталья чуть не задыхалась от безысходности, которую навевало слово «напрасно», не оставлявшее и проблеска надежды.

Но вскоре она вновь вернулась к размышлениям по поводу ужина. Наталья была уверена, что ужин станет решающим ударом, который сразит Максима Николаевича. «Да, без всякого сомнения, что лучше стола и рюмки развеет тоску, развяжет язык и снимет пелену с глаз? Ничего. Ничего абсолютно», – успокаивала она себя, отдавая все имевшиеся деньги за водку, курицу и майонез.

И чтобы придать ужину законное основание, исключающее всякую возможность отказа, решила объявить, что он устраивается по случаю дня ее рождения. Позднее, когда они, может быть, будут уже лежать на кровати рядом друг с другом, Наталья признается в обмане и скажет, что до дня ее рождения еще несколько месяцев. Но эту ночь, которая соединит ее с ним, также будет считать днем своего рождения, заслуживающим звания праздника больше, чем настоящая дата рождения.