Я веду ее в спальню. Сара говорит:

– Она хочет, чтобы он проветрил ее шерсть тем способом, каким настоящий мужчина проветривает шерсть настоящей женщины.

Я спрашиваю:

– Не так, как в прошлый раз?

– Спросил он. «Нет, – ответила она. – В прошлый раз мы проветривали друг другу шерсть тем способом, которым женщина проветривает шерсть мужчины».

– В самом деле? – спрашиваю я. – Ты это видишь таким образом? Ты думаешь, что именно так женщины занимаются любовью с мужчинами?

– Спросил он. «Ну, если это и не так, – ответила она, – то в крайнем случае это способ, которым маленькие девочки занимаются любовью с мужчинами».

Я должен заниматься с ней любовью тем способом, каким настоящий мужчина занимается любовью с настоящей женщиной. Но она же не настоящая женщина. И, как я полагаю, мне могут возразить, что и я не настоящий мужчина.

Я надеваю презерватив, и ложусь на нее, и занимаюсь с ней любовью. Мину смотрит, как я занимаюсь сексом с этой мышью. Мне нестерпимо хочется поцеловать Сару, но я не осмеливаюсь снять с нее маску из страха увидеть совсем юное лицо. Я просовываю язык в прорези для глаз и для рта и сильно режусь об острый край пластмассовой маски возле одного из глаз. Язык начинает кровоточить, капли крови падают на маску и катятся по ее щеке. Кажется, будто Микки-Маус плачет кровавыми слезами, и это сильно мешает мне, так что я закрываю глаза и сосредоточиваюсь на том, чтобы быть настоящим мужчиной.

Потом Сара идет в ванную, включает душ и остается там полчаса. Я начинаю нервничать, поскольку вскоре может прийти домой Шарлотта. Когда я стучу в дверь и спрашиваю Сару, почему она так долго, она отвечает: «Ты имеешь что-нибудь против? Я мою свое женское». Я прошу ее поторопиться, но она не торопится, и наконец я прошу ее прекратить принимать душ, но она возражает, что еще не закончила мыть свое женское. Так что в конце концов я беру нож, чтобы открыть дверь, опасаясь, что что-нибудь не в порядке. Сара сидит на унитазе, закрытом крышкой, читая мой детский дневник, который сняла с потолка.

– Эта история о маленьком белом слоне очень интересная, – замечает она.

– Да, – соглашаюсь я, отбирая у нее дневник и закрывая его.

– У тебя все еще есть этот слон?

– Да.

– Ты когда-нибудь загадываешь ему желания?

– Нет, конечно, нет.

– Можно мне на него взглянуть?

– Нет. Я не знаю, где он, и мне нужно сейчас отвезти тебя домой.

Я отвожу Сару домой на такси. Перед тем, как выйти, она говорит:

– Завтра мама уходит из дому на целый вечер со своими друзьями. Я хочу, чтобы ты навестил меня около пяти часов и снова проветрил мне шерсть.

– Нет, я не приеду, – решительно возражаю я.

– Я буду ждать, – отвечает она и выходит.

Водитель такси с подозрением смотрит на меня в зеркало заднего обзора, нахмурившись, как мне кажется. Затем я возвращаюсь домой.

Я еще не послал письмо Генриетте, потому что мне нужно решить, не лучше ли позвонить ей.

На следующий день я снова прогуливаю работу. Мне нужно побыть дома и решить, надо ли мне признаваться или нет. Это нелегкое решение. После того, как я целое утро предавался размышлениям, я сделал вывод, что, быть может, мне в конце концов и не нужно сознаваться, потому что Саре явно не причинен вред и я никогда больше не буду это делать. У меня больше нет желания. Я могу продолжать жить дальше своей жизнью.

Однако в два часа я снова ощущаю желание, и это меня пугает. Первые приступы возбуждения медленно, но неумолимо нарастают. Я чувствую себя, как Шалтай-Болтай, приближающийся к тому моменту, когда он вылупится. Внутри меня – монстр, монстр похоти, и скоро он вырвется наружу, и я с радостью приму приглашение Сары заехать к ней, чтобы проветрить ее шерсть. Я боюсь самого себя. Мне нужно заточить себя, пока я не вылупился. Я должен сейчас же себя приковать, пока я еще амбивалентен, пока я еще колеблюсь.

Я снимаю с потолка в ванной свои наручники и несу их в кухню. Приковываю левое запястье к дверце духовки и сажусь на стул. Я закидываю ключ как можно дальше, в гостиную. Мину бросается на него, думая, что это игра, и начинает гонять его, в конце концов скрываясь с ним из виду. Я буду вот так ждать, пока в пять тридцать придет домой Шарлотта и освободит меня.

Мину, которой в конце концов наскучило играть с ключом, садится на пороге кухни, созерцая меня. Она говорит:

«Надеюсь, я не вмешиваюсь не в свое дело, если спрошу, что ты делаешь».

«Клянусь, порой ты так напоминаешь мне привратника Генриетты, с этими твоими чопорными фразами», – отвечаю я.

«О'кей, – говорит она. – А если вот так: „Какого черта ты делаешь?"»

«Оставь меня в покое. Я вылупляюсь».

«Понятно. Дай мне знать, когда закончишь».

Я почти достиг той стадии, когда, не будь я прикован, без всяких колебаний отправился бы к Саре. У меня осталось совсем чуть-чуть сомнений и чувства вины. Я говорю:

«Я могу расколоться в любой момент».

«Это полезно знать», – замечает Мину.

«О боже, это действительно происходит. Я только что почувствовал первую трещину».

«Могу ли я чем-нибудь помочь?»

Я закрываю лицо руками. Я хочу Сару, в этом нет никаких сомнений, и я не испытываю чувства вины по этому поводу. Мне бы хотелось, чтобы я не был прикован. Мне не верится, что я даже думал о заключении в тюрьму за то, что спал с ней. Не так уж я и виноват. Это было не так ужасно, не так кошмарно. Давайте не будем преувеличивать. Почему я позволяю себе так мучиться? Я непременно навещу Сару сегодня вечером. Возможно, это не совсем правильно, не совсем желательно, несколько неподобающе и непохвально, но не такое уж это страшное преступление. Я глубоко вздыхаю и, подняв голову, говорю:

«О'кей, все кончено. Я вылупился».

«Вылупился? Что теперь?»

«Я хочу, чтобы ты принесла мне тот ключ».

«Понятно», – отвечает она.

«Ты попробуешь?»

«Сливки. Разумеется, жирные. Каждый день в течение месяца. В обмен на ключ».

«О'кей», – соглашаюсь я.

Мину улыбается, ложится и засыпает.

«Ты – бесполезный кусок кошатины», – сержусь я.

«Да-да, душка Джереми», – отвечает Мину во сне.

Единственное, что мне теперь остается – это ждать, когда вернется домой Шарлотта и освободит меня. Что она подумает, застав меня в таком виде? Ей нужны будут объяснения. Возможно, я скажу ей, что я в депрессии и проверяю теорию, согласно которой нужно приковать себя к известному орудию самоубийства, чтобы выйти из состояния депрессии. Вынужденное пребывание вблизи орудий самоубийства воскрешает вкус к жизни, скажу я. Духовка – классическое орудие самоубийства, пусть даже ее теперь и нельзя больше использовать в этом качестве – это не имеет значения, важен символ, важны ассоциации, которые у нас вызывают духовки. Это главным образом происходит в подсознании, ты же знаешь.