Она была очень привязана к мужу и давно принимала его таким, какой он есть: раздражительным, нерешительным, вечно несчастным, и сожалела о том, что греется лишь углями прошлого. Они пока еще давали ровное спокойное тепло, можно было прижаться к прогоревшей и закрытой печке, вбирая по капелькам ее тепло всем своим дрожавшим боком.

Работа доцента в вузе давалась Глебу нелегко. Полгода он трудился по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки: дома писал лекции, а днем проводил занятия со студентами. Времени на творчество практически не оставалось, хотя он понимал, что в институте необходимо защищать докторскую, чтобы чувствовать себя если не неприкасаемым, то благополучно проходящим «конкурс» и не попадающим под очередное сокращение. Статьи приветствовались. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что его коллег мало занимает и учебный, и научный процесс: они больше обеспокоены тем, как найти какую-то подработку. Подрабатывали кто как мог: репетиторством, платными анализами, работами на компьютере, распространяли биодобавки, препараты для снижения веса, массажеры, магнитные браслеты, стимуляторы потенции и прочие вещи, имеющие какое-то отношение к медицине. Кафедра жила крайне склочно, но все склоки были кулуарные, не на уровне начальства. С начальством предпочитали не связываться. Впрочем, заведующий кафедрой был вполне приятным человеком: интеллигентным, умным, не вредным и не очень требовательным к своим сотрудникам. Высокий, кудрявый мужчина с уже наметившимися залысинами, возрастом около пятидесяти, по фамилии Друбич, никогда ни на кого не повышающий голос, гребущий под себя, как многие начальники, но и не мешающий жить другим. Проблема была не в нем. У него была пассия. Марина была из тех женщин, что очень редко обитают в институтских стенах. Она не была очень красивой: маленькая, с фигурой почти без талии, с кудрявыми, вечно взлохмаченными длинными волосами, окрашенными в рыжевато-коричневый цвет и напоминающими паклю из-за обильного начеса, с густо и неопрятно накрашенными ресницами, осыпавшиеся комочки туши с которых постоянно лежали под веками, точно сажа, выпорхнувшая из печки, в которой сжигают резину. Чем взяла она умного Друбича? Марина была из тех женщин, про которых говорят «секс-бомба». Она надевала на лекции откровенные наряды, из которых груди вываливались, как две большие зарумянившиеся булки из печи; носила юбки, из-под которых выглядывало белье, когда она сидела за преподавательским столом, по-мужицки широко расставив ноги. Наряды у нее были довольно безвкусные, всегда туго обтягивающие ее жировые складки так, что было видно, как белье врезается в телеса. Ткани ее нарядов всегда переливались, точно бензиновая пленка, растекшаяся на солнце в мутной воде, светились золотым и серебряным люрексом, словно у шамаханской царицы, просвечивали мутным автобусным стеклом, захватанным жирными пальцами и окропленным каплями дождя, что высохли и оставили следы. Взгляд редкого студента избегал ее обильных прелестей. Было в ней что-то откровенно порочное, хотя она была замужем и воспитывала подрастающего сына. Сладкий запах ее духов, смешавший в себе ваниль, шоколад, кокос, миндаль, мед, карамель, патоку, крем-брюле, мускус и сандал, был приторен, хотя в него и вплетались густые цветочные ноты ухоженного благоухающего сада. От него хотелось глотнуть свежего воздуха, пропитанного весенним ветром, дующим с реки, вскрывшейся половодьем, но одновременно этот душный аромат манил, словно восточные сладости, рассыпанные на раскаленных африканских базарах. У нее были красивые руки. Очень длинные ногти, видимо, оформленные в дорогом салоне, яркие, будто леденцы из металлической коробочки, которую девочки его детства использовали для игры в классики: они притягивали взгляд, и казалось, что ноготки созданы для того, чтобы вцепиться в бок своей добычи. Ноготки были обычно алые, малиновые, ярко-розовые или вишневые, а один-два ноготка были окрашены в нежно-розовый, оранжевый, коричневый, желтый и даже зеленый или фиолетовый цвет. Заглядывала мужчине в глаза, точно удав, гипнотизирующий кролика. И тот не выдерживал, опускал расширившиеся очи — и взгляд стекал ручейком в ложбинку между двумя высокими заснеженными холмами ее грудей. У нее был грудной глуховатый голос, очень вкрадчивый, если она говорила с кем-то наедине, и непереносимо громкий в компании, где она всегда старалась быть в центре внимания и очень злилась, если кто-то другой оказывался душой сборища или просто вызывал интерес.

Ее бывшие сокурсники говорили, что она еле-еле переползала с курса на курс вечернего отделения биофака после многочисленных пересдач экзаменов. Все на факультете знали, что ни одна из ее статей не была написана ею самой: строчил их Друбич. Диссертации тоже были написаны им. Говорили еще, что она использовала экспериментальные данные двух других сотрудниц, пчелок по складу характера. Это они закладывали нектар в соты, перелетая с цветка на цветок и трудясь целыми днями. Мед из сот выбирали другие. Эти пчелки, отдавшие Марине свои результаты, были позднее выжиты с кафедры. Рассказывали, что к одной из них Друбич неожиданно стал неравнодушен, причем так, что не мог этого скрыть совершенно. Влюбился по уши и светился, как осеннее солнце, высвободившееся из-под тряпья облаков, похожих на лохмотья нищего. У женщины тоже возник интерес к заведующему кафедрой, а возможно, и трепетные чувства. Она оказалась из тех романтических натур, которые готовы рвануться навстречу вспыхнувшему чувству, совершенно не обращая внимания на то, что искры от его огня могут запалить все. Извиваясь змеящимися ветвями, охваченными пламенем, дерево, ставшее похожим на многоголовую гидру, тянуло свои щупальца к новым деревьям. Ну и что, что позади остаются обугленные стволы? Улыбка блуждала на лице девушки, она замирала мечтательно, глядя в пространство перед собой, сидя в преподавательской, ее звонкий смех разбивался на осколки, точно оконное стекло, в которое нечаянно запульнули футбольный мяч. Она становилась опасной, как радиоактивный уран, запускавший цепную реакцию.

Марина обвинила соперницу во взяточничестве и отстранила от экзаменов. Самое забавное было то, что сотрудница та как раз взятки не брала, на ней было написано, что ЭТА брать не может, хотя оброк для студентов в вузе процветал махровым цветом. Редкий преподаватель был чист. Любое прозрачное стекло вскоре оказывалось захватанным пальцами, испачканными о помятые купюры. Для Глеба это явилось откровением. Сама Марина и Друбич принимали семьдесят процентов всех экзаменов. Поговаривали, что они не хотят ни с кем делиться. Глебу было дико слышать о том, как цинично и особо не скрываясь говорили о мзде за хорошую оценку или просто за «сдачу». Он не мог даже в мыслях себе такого представить. Очередной конкурс на занимаемую должность соперница не прошла.

Другой «пчелке» по сути дела «перекрыли кислород»: не давали полной учебной нагрузки, не пускали на конференции, всячески тормозили публикации, завалили рутинной бумажной работой по составлению учебных планов и программ так, что женщина стала чувствовать себя загнанной беговой лошадью на арене цирка, а потом ее подвели под сокращение.

В первый свой экзамен он столкнулся с тем, что четверть студентов не имели ни малейшего представления о предмете, который он вел, за что и получили, по его мнению, заслуженную оценку. Глеба вызвали в деканат — и декан, моложавый седеющий профессор с чуть наметившимся брюшком, которое еще не мешало ему слыть дамским угодником, сделал ему предупреждение. Потом Друбич вел с ним продолжительную беседу о том, что если столько студентов не сдают экзамен, то, значит, он плохой преподаватель и не смог до них донести учебный материал так, чтобы все его усвоили.