Я отвел ее с велосипедом на холм. Думаю, она бы расплакалась, не запрети ей этого стилист.

— Знаешь, ты не обязана это делать, — сказал я.

— Не я тут командую.

— Это значит, Анастасия, что ты свободна.

Я отпустил ее. Она поехала вниз.

— На меня! — кричал Саймон. — На меня! — Так она и сделала. Поехала прямо на него, к дороге, будто его там не было. Его и не оказалось — в самый последний момент. Фотограф сделал последний снимок, когда она пронеслась в нескольких дюймах от объектива, проехав по носкам его ботинок, — и покатила дальше. Саймон закричал ей вслед. Побежал за велосипедом. — Сука! — крикнул он, когда она остановилась у машины, дожидаясь нас.

Мы все пытались успокоить Саймона, который ходил кругами, молча тряся головой, пока мы паковали аппаратуру. Уже в машине Анастасия сама попробовала его утешить.

— Я не создана для такого внимания, — говорила она. — Я ради тебя сделала все, что могла. Будь моя воля, мы бы жили тихой жизнью и были счастливы.

Саймон определенно не был счастлив. Лишь когда пленку проявили и он в первый раз увидел знакомый всем кадр — невинная маленькая Анастасия с этим взглядом беглеца и слишком бесстыдно накрашенными губами всем телом гонит велосипед в каком-то невыразимом направлении, что уже зародилось в ее мальчишеском сознании, — он решил, что все шло точно по плану, а в будущем его невесту следует оберегать от нежелательного внимания хотя бы рекламы ради.

Гранки доставили за насколько дней до свадьбы. Я увидел их на мальчишнике у Саймона. Саймон велел прислать в галерею, и я прочитал их даже раньше Анастасии.

Но, думаю, даже тогда она не понимала, что происходит. В тот вечер у нее был девичник, устроенный Жанель по предложению Саймона. К тому же Саймон назначил Жанель главной подружкой невесты. Полагаю, он разрешил Стэси сделать подружкой невесты Мишель только потому, что та была авторитетным местным арт-критиком.

А я? Я был шафером, единственным, кто не являлся важным клиентом или серьезной фигурой в мире искусства. Разумеется, я забыл, что я художник. Я забыл, что это делало меня объектом интереса. Даже молчанию моему придавали должное значение, извлекая из него немало значимых предположений.

Подтекста не было. В стейк-хаусе, куда мы пришли отметить конец холостяцкой жизни Саймона, мне просто нечего было сказать — разве что ответить официантке, которая осведомилась, как мне подать скотч.

— Неразбавленным, — сказал я ей.

— Спасибо, — сказала она.

Они видели это, но, не расслышав ни слова, пришли к выводу, что я назначал ей свидание, которое, естественно, должно хранить в секрете от моей подруги, невинно развлекавшейся на маленьком чайном девичнике у Анастасии на другом конце города, но которое при этом стало общеизвестным фактом среди мужчин. Вечер к этому располагал. Мальчишники вообще отличаются стремлением видеть секс в обыденном и обыденным отношением к сексу: нет ничего дисфункциональнее группы гетеросексуальных мужчин. Когда эти мужчины — заключенные, не понаслышке знакомые с жестокостью, они склонны к бунту или, на худой конец, к воссозданию некого подобия полового разделения, к содомическому насилию над слабыми и пожилыми. Но когда это по большей части влиятельные выпускники колледжей, белые американцы-протестанты, находящиеся под влиянием алкоголя, не говоря про общую историю, мятежи и содомия, конечно, тоже приходят на ум, но лишь запасным вариантом для ночи заранее оплаченного разврата. Начинать в стейк-хаусе разумно — не столько потому, что это уже cliche,[20]сколько потому, что отдельные кабинеты в ресторане как нельзя лучше подходят для приставания к хорошеньким официанткам. И раз уж официантка, принявшая у меня заказ на выпивку, не влепила мне с омерзением пощечину и не сбежала в ужасе, объяснение ее поведению, конечно же, одно — и его полагается скрывать от Мишель.

Разумеется, Мишель ничего от меня утаить не могла. Поклялась остальным в компании, что будет молчать, но это не помогло. Я заранее знал, что она будет в машине, на которой Анастасию в тот вечер похитят из-под носа у Жанель и всяких светских матрон, включенных Саймоном в список гостей на девичнике. Я знал, что Кики, спланировавшая побег, будет за рулем, несмотря на просроченные права, а Ларе поручат следить, не видно ли полиции.

Они с самого начала взяли вечеринку Анастасии на себя. Леди собрались на светское чаепитие в отеле «Великая герцогиня» к половине шестого. Заказали огромный позолоченный зал, который вполне подошел бы для коронации или юбилея. В узоре ковра мог бы замаскироваться распустивший хвост павлин, прихотливые золотые ножки столов оканчивались когтями, способными запугать любого хищника.

Но Жанель это не испугало. Она беспокоилась только о том, чтобы нанятому Саймоном арфисту досталось подходящее по росту сиденье. Такого не нашлось ни в комнате, ни в обитом бархатом холле. В конце концов Жанель заставила управляющего предложить арфисту табурет из ванной комнаты в президентских апартаментах — предмет мебели, с которым Жанель была близко знакома, проведя лет двадцать назад большую часть одной интрижки, смущенно прячась в той самой ванной. В «Великой герцогине» ничего не менялось. Такова была великая стратегия отеля. Табурет принесли. Арфиста усадили. Он начал свою программу с прочувствованного исполнения «Зеленых рукавов».[21]

Дамы сравнивали огуречные сэндвичи и дожидались Анастасию. Кики должна привезти невесту — повторяла Жанель всякий раз, когда ее спрашивали, — на своем маленьком кремовом «порше». Поскольку все в обществе знали, как плохо Кики водила свою бедную старую машинку, дамы сочли часовое ожидание пустяком. В конце концов, огуречных сэндвичей было ужасно много, а арфист, исчерпав весь репертуар своего инструмента с пластинки Дебюсси «Лунный свет», пытался исполнить вещь, в которой одна из еще не окончательно оглохших пожилых леди опознала мелодию Скотта Джоплина. Тут арфисту пришлось как следует потрудиться. Дамы восторгались его усердием. Прошел еще час. Управляющий попросил освободить зал для другого торжества. Скрывая ажитацию, дамы отправились ужинать без невесты.

Не знаю, пили ли они за Анастасию в ее отсутствие; я упустил возможность спросить об этом свой источник с того девичника до того, как она в девяносто три года тихо, согласно некрологу, скончалась во сне. Зато я знаю, что за жениха пили все и каждый. Капитан Айвен Тул говорил первым. Он был шафером, он достаточно пожил на этом свете и понимал: по крайней мере с такими людьми, как Саймон, проживающими жизнь как одну предопределенную линию повествования, каждый тост оставляет следующему оратору на порядок меньше возможностей сказать что-то оригинальное. Должен заметить, что к тому времени все мы сидели за массивным столом на внушительных стульях из темной древесины, из которой была сделана и остальная мебель, а также полы, стены и потолок. Комнату словно одели в костюм красного дерева с накрахмаленной белой скатертью вместо рубашки, а галстуком служило одинокое растение без цветов в центре стола. Конечно, сие впечатление могло быть вызвано алкоголем; воодушевляемый призрачным свиданием с хорошенькой блондинкой-официанткой, я заказал еще три скотча во все усложнявшихся комбинациях со льдом и содовой, дабы создать видимость растущей близости. Поэтому не исключено, что в памяти моей сохранились сугубо нетрезвые очертания происходящего. Но мы все изрядно набрались под конец — все, кроме Саймона; мне приходится верить, что это искажение моей психики, как и изогнутые линзы моих очков, навело на резкость вечер, который иначе мог оказаться непостижимым — как мир, который я вижу, снимая очки.