Всадники в начале улицы пришли в движение. Все, кто оказался у них на пути, торопились освободить дорогу, и Матиас отвел своих спутников в сторону. Все всадники были богато одеты и превосходно экипированы, а лошади у них были одними из лучших в стране. Даже при тусклом свете факелов шкуры мускулистых животных переливались, словно шелк, а их копыта высоко взлетали над грязью. Тангейзер редко кому-то завидовал, но теперь ему захотелось иметь такого же коня. Во главе колонны скакал дворянин возрастом не старше Этьена – но большей разницы в характерах трудно было представить. Голос его звучал громко и властно:

– Помните, это приказ короля!

Иоаннит понял, что это Генрих, герцог де Гиз, предводитель католической лиги Парижа и начальник этих ночных убийц. Гиз сражался при Сен-Дени, Жарнаке и Монкотуре и даже дрался против турок в Венгрии. Наверное, именно по этой причине при виде мальтийского креста на груди Матиаса он придержал лошадь и отсалютовал ему, не слезая с седла. Тангейзер ответил на приветствие. Их взгляды встретились, и Гиз улыбнулся, опьяненный кровью и успехом. У госпитальера не было причин улыбаться ему в ответ. Когда Гиз проехал мимо, некоторые из его спутников тоже отсалютовали мальтийцу. На перекрестке всадники повернули к реке. Когда последний из них скрылся из виду, колокол на ближайшей церкви умолк. Другие – далекие – колокола продолжали звонить, однако в первый момент всем показалось, что наступила полная тишина.

– Как называется эта проклятая церковь? – спросил Тангейзер.

– Сен-Жермен-л’Осеруа, – ответил Стефано. – А вот и особняк Бетизи.

Вопреки ожиданиям Матиаса, дом с узким фасадом и двор оказались довольно скромными. Окна второго этажа были распахнуты настежь. У ворот и во дворе толпились вооруженные люди. В сточной канаве под окном лежало окровавленное тело старика в ночной рубашке. Один из дворян, опираясь на рукоять меча, пнул мертвеца, второй последовал его примеру. Оба засмеялись. Иоаннит понял, кто этот старик. Третий убийца, желая перещеголять товарищей, стал мочиться на останки Гаспара де Колиньи.

Адмирал Колиньи приехал, чтобы спровоцировать войну, и смерть его была глупой. Тем не менее он был храбрым солдатом, и увиденное совсем не понравилось Тангейзеру. Шагнув к дому, он схватил одну из прислоненных к стене коротких пик и ударил нечестивца в основание черепа тупым концом, окованным железом. Тот упал к ногам товарищей, которые тут же перестали смеяться, и замер неподвижно в луже собственной мочи. Госпитальер посмотрел на них, но они отвели взгляды. Тогда он поставил пику на место, склонился к своим юным спутникам и взял их за плечи.

– Стефано – наш Геркулес, – сказал он. – А вы, ребята, проявили себя отважными, стойкими и преданными товарищами.

У Грегуара отвисла челюсть, и его господин заставил себя улыбнуться. Юсти опустил взгляд.

– Мы достигли цели, но впереди еще есть другие опасности, – продолжил Матиас. – Юсти, господин Паре, возможно, не испытывает желания помогать таким, как мы, и ты, как единоверец, поможешь мне его убедить. Грегуар, здесь есть конюшни, клиенты которых уже никогда не вернутся за своими лошадьми, а я устал месить ногами дерьмо. Иди и найди мне самую лучшую лошадь в округе.

Известие о том, что ее дом может подвергнуться нападению, вызвало у Симоны д’Обре странную реакцию: она сидела на кровати в ночной рубашке, вперив взгляд в темноту, словно вдруг лишилась разума. После рождения детей эта женщина располнела, но ее пухлое лицо не утратило красоты. Когда Карла предложила ей одеться и вместе разбудить детей, Симона, казалось, ее не слышала. Госпожа д’Обре была моложе Карлы – ей исполнилось двадцать девять лет – и всегда проявляла себя умной и предприимчивой женщиной, но страх способен парализовать даже самый сильный разум, как мужской, так и женский. Вероятно, бедняжка вспоминала своего мужа, Роже, растерзанного толпой во время предыдущих погромов меньше года назад, когда случился мятеж в Гастине. Карла не стала давить на нее.

– Пойду разбужу детей, – сказала она, положив одежду Симоны на кровать, – а потом помогу вам уложить волосы.

Когда графиня де Ла Пенотье была уже на пороге, хозяйка дома вдруг заговорила:

– Если мы не готовы страдать на кресте, значит, мы предаем свою веру и надежду на спасение души. Эти страдания посланы Богом для испытания нашей веры.

Карла поняла, что Симона повторяет слова мужа. Но в голосе женщины слышались лишь отчаяние и признание поражения. Вступать с ней в богословский спор не было никакого смысла, и итальянка молча вышла из комнаты. Сердце у нее учащенно билось, а желудок выворачивало наизнанку. Она подумала о Матиасе и о его силе, вновь пожалев, что его нет рядом. Ей с трудом удалось подняться по лестнице с подсвечником в руке: на нее навалилась усталость, а ребенок в животе казался неимоверно тяжелым. Карла разбудила экономку Денизу, бедную родственницу Симоны, и ее мужа Дидье, которые спали в комнатушке под крышей. Потом она подняла детей д’Обре. Те сидели в своих кроватях, недоуменно моргая. Младшая, шестилетняя Антуанетта, попросила воды.

– Еще темно, – сказал старший из детей, двенадцатилетний Мартин.

Карла заставила себя улыбнуться:

– Мартин, ты главный мужчина в доме. Ты должен проследить, чтобы все полностью оделись, и как можно быстрее.

– Почему? – спросила Шарите.

– Делайте, что говорит ваш старший брат, а потом спускайтесь в гостиную, – велела итальянка. – Там мы с мамой вам все объясним.

– А умываться надо? – спросил Мартин.

– Нет, – ответила Карла. – Просто оденьтесь. И обуйте крепкие башмаки.

Потом она вернулась к себе в комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней, пытаясь отдышаться. Отчаяние Симоны проникло и в ее сердце: это чувство отравляло еще сильнее, чем страх. Прижав ладони к животу, графиня почувствовала под ними ребенка.

Ее тело окружало его, ее воды омывали его. Матиас предполагал – хотя всегда подчеркивал, что это лишь предположение, основанное на алхимической возможности, а не уверенность, – что все происходящее с ней передается развивающемуся внутри нее существу, потому что ребенок является частью ее самой и связан с ней неразрывными нитями. Помня об этом, Карла на протяжении всей беременности старалась делить с будущим малышом самые радостные и возвышенные чувства: любовь к Матиасу, увлечение лошадьми и наслаждение природой, радость верховых прогулок и даже самые чудесные сны. Путешествие в Париж отчасти объяснялось тем, что она хотела привить ребенку любовь к приключениям. И теперь, в эти важные для него минуты, перед самым появлением на свет, мать не собиралась потчевать своего сына или дочь страхом и отчаянием.

Осада Мальты научила графиню, что надежда и вера в Бога способны победить даже самое глубокое отчаяние, а когда и эти чувства исчерпаны, остается последнее прибежище – вызов судьбе. Она снова подумала о муже. Нужно было ей проявить больше терпения. Не следовало уезжать, поддавшись капризу. Женщина представила, как Матиас смеется и говорит, что другого от нее и не ожидал, представила его лицо и почувствовала, что у нее разрывается сердце.