— Значит, в тот день его фактически мог прикончить кто угодно.

— Если бы это случилось тогда, в тот день, в парнике лежали бы два трупа. Валькирия пришила бы убийцу.

Росчишевская задумалась.

— Может быть, если она так уж сильно на него запала. А второй труп, как я понимаю, никто не искал?

— Вроде бы никто. Недосмотрели…

Возняка прошиб холодный пот. Коварные мозги этих баб его самого доведут до параноидальной шизофрении… Может, он и правда совершил ужасный промах?

Дрессированная собака нашла бы труп…

Однако же ощущение острой нехватки информации сидело в нем настолько глубоко, что теперь он пригласил Феликса — на всякий случай. Анну Бобрек он решительно оставил себе на десерт.

Феликс посмотрел на лица, смутился и расстроился. Потом огляделся. Нашел стул и сел.

— Я… Ну да… Собственно говоря, я знаю этого человека, хотя и очень поверхностно. Простите, что я позволил себе сеть… Но кто это? Жертва или убийца?

— А в вопросе вашего знакомства с этим человеком это играет роль?

Феликс даже ахнул:

— Ну разумеется! Давайте мыслить рационально: если я должен узнать преступника, для меня… да и для каждого… это определенная опасность. Живой преступник может мстить. Чего явно трудно ждать от неживой жертвы.

Возняку это даже понравилось: мужик рассуждает логично. Не подлежало никаким сомнениям, что, выйдя из этой комнаты, он немедленно все узнает от своих баб. К тому же, подумав, как следует, он и сам все отгадает. Однако он предпочитает уточнить с самого начала. Он больше скажет о покойнике, чем о живом, это ясно, покойника он бояться не станет. Ну хорошо, можно ему сказать.

Что комиссар и сделал.

Феликс минуту помолчал и вздохнул:

— Я столкнулся с ним два раза. Один раз — очень давно, в молодости, в его молодости, разумеется, я уже был в среднем возрасте… мне представили его как пана Бартоша, до сего дня не знаю, имя это или фамилия, и встреча эта была чревата последствиями. А второй раз — чуть больше десяти лет назад, на нашем дачном участке, мы с ним даже разговаривали, но исключительно на садоводческие темы. Я его мельком видел два-три раза, и на этом все. Ничего больше я о нем не знаю, ну, кроме того, что его вроде как привела панна Марленка.

Марленка в углу тихонько застонала. Возняк, однако, твердо решил выпытать все на пресловутый всякий случай.

— А та первая встреча, которая в молодости… Чреватая последствиями, как вы сказали. В чем состояла эта чреватость?

Феликс совершенно очевидно смутился, несколько раз кашлянул, а потом неуверенно и осторожно признался:

— Я все думаю, что мне делать. Выдумать какую-нибудь правдоподобную ложь, безопасную, в которую легко поверить, которая не задаст вам хлопот… Или сказать правду, которая явно вступит в противоречие с законом и только внесет неразбериху. Потому что я сразу должен предупредить, что с нынешним следствием эти дела ничего общего не имеют.

— Я вам помогу, — предложил Возняк, краем сознания отметив, что порядочные, честные и правдивые свидетели едва ли не хуже лживых мошенников. — Я предпочту проблемную правду самой безопасной лжи. С проблемами я уж как-нибудь справлюсь, а сколько работы нам задает правдоподобное вранье, вы себе даже и представить не можете. Вы уж расскажите как-нибудь вкратце.

— Вкратце, вкратце… Человеку, которого давно уже нет в живых, я на смертном одре… ясное дело, что на его смертном одре, не моем… поклялся сохранить тайну до надлежащего момента, который совершенно определенно еще не настал. Дело касалось завещания. Пан Бартош непосредственно не имел к этому вопросу никакого отношения. Этого вам будет достаточно?

— Тогда откуда последствия?

— А вот это уже подробности. Меня связывает данное мною слово.

Возняк не питал абсолютно никаких иллюзий насчет того, что этот Феликс, запри он его в каземат и посади на хлеб и воду, все равно не скажет ни слова на эту тему. Может быть, он прав, и какие-то там чужие древние проблемы не имеют к этому делу никакого отношения, но кто знает? Если Бартош кому-то нагадил…

— Я все же предпочел бы сам судить о том, насколько этот вопрос важен.

— Вот тут как раз вступает в игру коллизия с законодательством, насколько я понимаю. Если бы я мог сказать это вам частным образом, с глазу на глаз, без всяких там диктофонов и протоколов… Вы бы мгновенно сориентировались. Не знаю, возможно ли это. Официально чужие семейные перипетии, в которые меня посвятили как доверенное лицо, я никому не раскрою.

— А когда это было?

— Тридцать три года прошло.

Возняк принял решение. Он вознамерился снова подловить этого Феликса, наткнувшись на него при помощи тщательно спланированного случая, поболтать сугубо лично и посмотреть, что из этого выйдет. Но чтобы его совсем отпустить? И речи быть не может!

Прижать его Возняк всегда успеет, свидетель больным или идиотом не выглядит.

Он отпустил Феликса и наконец-то дорвался до Анны Бобрек.

* * *

— Пожалуйста, я согласна, — сказала уже совершенно спокойная Анна Бобрек. — Здесь мы можем поговорить. Я уверена, что здесь меня услышите только вы, а записывать на диктофон можете сколько угодно, я поняла, что это за устройство. Насколько я знаю, полиция такие показания не разглашает по городу через мегафон.

— Да и в отделении нас бы никто не слышал…

— Ну, в этом я уже не так уверена, поэтому предпочту разговаривать здесь.

Покорившись упрямой свидетельнице, Возняк согласился допросить ее у нее дома. В отделении она ничего говорить не хотела.

Комиссар оглядел скромную однокомнатную квартирку, забитую чудовищным количеством бумаг. К обычной человеческой мебели можно было отнести диван, столик с двумя ящичками, два стула, кресло, телевизор в углу и узкий стенной шкаф. Все остальное служило макулатуре: полки, что-то вроде комода, под потолок заваленного разновсяческой прессой, сундук и стоящий на нем ящик — и все забитое печатным словом.

Книгам Возняк не удивился бы, потому что все-таки имел дело с переплетчицей, но как раз книг в комнате было относительно мало: почти исключительно пресса и толстенные стопки чего-то, похожего на официальные документы и такую же официальную переписку. На полу оставалось немножечко места для ног, но три человека уже создали бы толпу, и как минимум одной ноге пришлось бы остаться за порогом.

— Значит, здесь, дома, вы расскажете… — начал Возняк, но Анна Бобрек моментально его перебила:

— Я уже поверила, что Бартош умер. Будь он жив, я бы ни слова не сказала, потому что он действительно спас мне жизнь, и я чувствовала себя обязанной быть по отношению к нему абсолютно лояльной. Я с первой минуты смотрела на него, как на святую икону… — В спокойном голосе появилась нотка горечи. — Он был для меня божеством. Таинственный и беспощадный, хотя и очень заботливый, он правил моей жизнью, а я соглашалась на все. Не осмеливалась задавать ему вопросов и понятия не имела, чем он занимается…