За это время он дважды шел ко дну, этот мир, не цельный, но контролирующий себя в трудные моменты, уравновешивающий свои конфликты: впервые это случилось при морском десанте «черных кораблей» американского коммодора-колонизатора Перри, заставившего почти 150 лет назад правительство Японии, придерживавшейся политической изоляции от внешнего мира, установить торговые и дипломатические отношения с США, и затем при капитуляции в августе 1945-го. Но Япония тонула не как «Титаник» в открытом море, которое не прощает ошибок, а скорее как страна, пережившая наводнение, вынырнув из воды изменившейся, но все еще остающейся прежней, скорее оплодотворенной катастрофой, чем разрушенной ею. Волнение вызвало или просто ускорило процесс, к которому культурная глубинная структура, должно быть, уже была готова, так как этот процесс, казалось, впервые по-настоящему активировал ее, превратив ее потенциальную энергию в кинетическую, при этом, однако, не перегружая управление системой. Казалось, что этого испытания ждали давно.

В современной Японии футуристический мегаполис утыкается прямо в деревенское рисовое поле, стеклянный дворец стоит рядом с хижиной, чей комфорт, за исключением тотальной электроники и конечно же дорогого автомобиля, соответствует уровню португальского рыбацкого поселка. На первый взгляд – колониальная топография, но при несколько более близком знакомстве выясняется, что перед нами нечто много большее, чем типичная развивающаяся страна; будь то Корея или Сингапур. Внешне Япония может казаться неоднородной, но сознание, которое правит ею и приносит ей пользу, не фиксирует никакого противоречия. Поэтому, например, при переводе на немецкий язык антологии послевоенной лирики погрузочный кран был назван «меланхоличным», как ранее трава на средневековом поле битвы. Или еще один пример: о том, что стройка не является «природным явлением», писательница Йоко Тавада впервые узнала только после переезда в Гамбург. Японии не требуется «оберегать» свою идентичность (она и стремится к этому гораздо менее активно, чем того требовала бы ностальгия), она обновляет ее в каждом новом материале, постоянно воссоздает ее в плавном прогрессе. Эта страна обладает пластической, квазианимистической энергией, с помощью которой она наделяет чужеродную материю своим собственным традиционным характером, перекраивает незнакомые ситуации по своим шаблонам. Японский ответ на несоразмерность чайной церемонии и киберпространства, программы подготовки менеджеров и ритуала очищения – это отсутствие ответа, так как японцам непонятен сам вопрос. То, что наши менеджеры между тем уже тоже посещают семинары по эзотерике, отчего бизнес даже выигрывает, высвечивает в интересном ракурсе вопрос, что можно считать устаревшим, а что современным. Японское умение вновь и вновь привязывать технические инновации к социальной интеграции гарантирует обществу почти неограниченную эластичность и способность своевременно реагировать.

Как только в мире вещей возникают инородные тела, они без труда японизируются – однако с инородными телами в личной, человеческой сфере дело обстоит, пожалуй, иначе. Здесь система рефлексивно распознает, кто принадлежит к ней, а кто нет: право на нестандартную модель, которая не может подойти всем, будет все же признано за отдельной личностью.

Несмотря на свои конфуцианские качества, по-немецки неделикатно названные «вторичными достоинствами», Япония – не Пруссия, и ее система не стремится к непрерывности. Пустоты, неопределенные пространства она не заполняет тотчас же моралью. Она терпеливо допускает многое из того, что не позволено: возврат к детским слабостям, к желаниям, несовместимым с добродетелью, дурачество, пьянящий дурман, маленькое безумие. Кошка за порог – мыши танцуют: в оговоренный день настоятель дзэн-монастыря покидает его, и тогда монахи делают все, что запрещается уставом. Настоятель знает об этом, но он не должен этого знать, поэтому он и покидает на время монастырь. Регулирующий механизм умеет приспосабливаться – благодаря исключениям из правил, которые «выторговывают» для него подчиненные у запрещающих все сверхличностных инстанций, наделяя их при этом чертами прощающей матери. Если она не может одобрить происходящее, то просто поворачивается к нему спиной. Призывать здесь «сделать выводы» было бы излишним проявлением чванства. Человеческое «я» не настолько основательно и весомо, чтобы иметь лицо, которое можно потерять. Там, где мораль столь же многолика, как и Будда, излишне негодование по поводу (всего лишь!) двойной морали.

Многообразие жизненной мудрости, уважение к человечески-конкретному, не величественная, но действенная философская антропология мирно сосуществуют в требовании и разрешении, долге и попустительстве. Японский образ жизни не переносит абстрактных императивов, а значит, прекрасно ладит с тем, что немецкий поэт Генрих Клейст назвал «хрупким сооружением мира». Кто навязывает ему свои идеалы, не мирясь с ошибками нашего временного пребывания на земле, тот вряд ли добьется и тени успеха.

Так головоломка Черчилля, при рассмотрении ее с верной, не мертвой точки зрения, может оказаться колумбовым яйцом. Только так уж легко позаимствовать ее простое решение нельзя, в чем и убеждаются в который уже раз западные подражатели. Очевидно, для этого нужно еще много, и очень много, привнести из весьма длинной и самобытной истории. Однако идеализировать Японию было бы так же неразумно, как и мистифицировать или демонизировать ее. Было бы уже неплохо, если бы однажды на японский потенциал будущего взглянули по-другому – как на искусство сочетать бедность и богатство. При этом в данном случае я не имею в виду сырьевую бедность и супериндустриализацию. Я также не имею в виду японскую особенность добиваться эффективности на основе доиндустриальных, по сути, феодальных представлений об общности и семье. Jараn incorporated означает государственную квоту, встроенную в рыночные механизмы таким образом, чтобы не тормозить, а приносить прибыль, более того, это корпоративное управление общественным согласием, что импонирует нам как своей способностью к интеграции, так и способностью к регулированию. Тем не менее этот вариант «ответственного капитала» едва ли удастся перенять, он представляет в некоторой степени частную сторону японского чуда. Что на самом деле должно заинтересовать мировую общественность, так это японское доказательство того, что все еще способную к росту продуктивность возможно совмещать с дисциплиной требования. Потому что, как бы ни казались сегодня японцы подвержены потребительской психологии, еще продолжает действовать на редкость много правил самоотказа. Рыночным силам сделана прививка социальной интеллигентности.

Это значит, у Японии есть что предложить настоящим развивающимся странам, а именно нечто большее, нежели варварские альтернативы: потеря своего «я» или нищета, голод или экологическая катастрофа. Япония показывает, как можно цивилизованно принимать на себя чреватые угрозами взрыва ситуации – рост населения, социальных требований, модернизацию общества, – экономно и бережно используя пространство. Японские острова – это «Титаник», который при всем своем честолюбивом отношении к конкуренции (пока еще?) не натолкнулся на айсберг. Япония, кажется, обладает психологическим автопилотом, социальными нормами поведения, которые оставляют место и прекрасному, и утонченному – немного, но все же достаточно для человеческой жизни и цивилизованного сосуществования.