— Ну, и как ты смог добиться всего этого, Леха? — спросил он. — Когда нас выводили из клеток, мы уж думали, все, пришел конец. Наш друг Алик, человек стойкий и до беспредела мужественный, и то чуть не лишился рассудка от страха.

— Простите, — оказавшись на земле, Шелученко вновь успокоился. — Я знаю, что вел себя отвратительно. Но тот ужас… я же не хочу умирать… я…

Холодов крепко сжал руки Ники. Она горько всхлипнула и прижалась лицом к его груди. Алексей потерянно отвел глаза. За спиной Савельева стоял незнакомец. Бледный, с осунувшимся измученным лицом и запавшими глазами. Светлая бородка уже порядком «проклюнулась» на его подбородке и впалых щеках.

— Ах да… — очнулся Павел от столбняка. — Совсем забыл! Это — наш пятый мушкетер: Брет Филиппc собственной персоной. Переводчик. Гид. В пустыне его прихватил приступ малярии. А жрецы Мерое спасли ему жизнь.

Брет Филиппc подошел к Холодову, пожал новому знакомцу руку и улыбнулся.

— Спасибо, — лаконично проронил он.

И все. Кто живет в Судане, здорово теряет в эмоциях. И мало чему удивляется.

— У этих ребят в «домашней аптечке» есть действительно удивительные лекарства, — улыбнулся Савельев. — Они Филиппса дня за два на ноги поставили. И все соками растений с такими красивыми названиями, что просто дух захватывает. Послушай только! «Бальзам Луны», «Кровь Солнца», «Жидкая тень ночи» и так далее и тому подобное. Надо по возвращении нашим Брынцаловым подсказать — им-то, делягам, романтики как раз и не хватает…

Фу, вот ведь язва… вечно надо всем и вся издевается. И никто ведь не видит тихую боль в Пашкином сердце. Только он, Холодов, знает, как умирала его самая последняя надежда на счастье. Без шанса на спасение.

— Ну, что, резать будем или пусть живет? — горько поинтересовался Павел. И голос дрогнул.

— Может быть… — Алексей ласково погладил Нику по голове и обнял. Она съежилась в его объятиях, словно маленькая, насмерть перепуганная девочка. Все ее мужество, вся сила, невероятная сила, были смыты потоком слез.

— То есть как это «может быть»? — Савельев в ужасе глянул на бывшего однокурсника. — Неужели Мин-Ра… неоперабелен?

— Не думаю. Хотя рентгена-то здесь нет. Тю-тю.

— Так чего ты боишься, Леш? А ведь ты боишься…

— Форс-мажорных обстоятельств, Паш. Должен же я убедиться для начала, что буду оперировать в… «стерильной» обстановке.

— Могу поклясться, что — да! Мы сейчас живем за несколько тысячелетий до Рождества Христова, но у Домбоно и его жрецов очень даже современное операционное отделение.

— Я еще посмотрю, какое оно современное.

— Холодов! — Павел вмиг посерьезнел. — Даже если тебе не предоставят никакой операционной… ты должен оперировать!

— Знаю. Но ты же понимаешь, что сын Солнца должен в результате начать ходить! Сама по себе операция не так уж и страшна… а вот послеоперационное лечение меня беспокоит. Я боюсь, что у него начнется заражение.

— Ради бога, да не думай ты об этом!

— Вот почему ты не стал все-таки врачом… Или мне придется отчикать парню ногу, потому что там окажется не остеома, а какая-нибудь остеосаркома! И попробуй объясни этой так называемой богине, что ее сына можно потерять несмотря на все искусство врача. Нормальные матери такого не поймут, и уж помолчим об этой святой Сикинике! Да еще затаившийся перед прыжком Домбоно…

— Что верно, то верно, он — главное действующее лицо в этой трагикомедии, — Савельев устало присел на стул. — Мне вообще показалось, что он не хочет, чтобы мальчик выздоровел, он его смерти ждет не дождется…

— Ты тоже это заметил, а, Паш?

— Ну, да, когда меня заставили осматривать мальчика!

— И он тоже был укрыт этим золотым страшилищем?

— Разумеется.

— А я эту пелену скинул!

— Чокнулся, да?

— Мамаша тоже присутствовала при этой сцене.

— Черт побери! Хотел бы я быть таким же смелым «американским боем»…

— У него белая кожа, светлые волосы и ярко-голубые, очень красивые глаза. Головка ангелочка! И это в твоей Мерое! Когда-то богиня здорово нагрешила, только вот народу об этом ничего не сказали.

— Ну, теперь я понимаю, почему Домбоно ведет себя именно так, а не иначе. Он не хочет, чтобы этот мальчик в один прекрасный день стал богоцарем Мерое. Ох, Холодов, во что ты вляпался. Если ты спасешь Мин-Ра, мы будем свободны, а Домбоно все равно попытается прикончить мальчишку. Если малец помрет, не дай-то бог, на операционном столе или после операции, нас душевненько так выпотрошат и пожертвуют нашими сердцами для бога дождя. Что бы ты ни сделал — все равно будет хреново! — Савельев зажал нервно подрагивающие руки между коленями.

— И как нам выпутаться?

— А убить Домбоно! — с чисто английской невозмутимостью посоветовал Филиппе.

— И этот чокнулся! — присвистнул Савельев.

— А еще какие-нибудь предложения имеются, Паш?

— Нет! — грустно покачал головой Павел. — За Домбоно стоят жрецы. Здесь, собственно, всего две противоборствующие группировки: жрецы и верные царице люди. Сикиника все прекрасно знает. Она совсем одинока, поэтому и сидит еще на своем золотом троне. В принципе, несчастнейшая женщина! Все, что у нее есть, так это сын. Возможно, еще военные на ее стороне. Но Домбоно… Он очень опасен, ведь он играет роль великого исцелителя, Парацельс хренов, — Савельев задумчиво глянул на Холодова. — Тебе не только с остеомой придется бороться, но и с твоими милыми мероитами, коллегами во Гиппократе…

— Это я и сам знаю.

Вероника немного пришла в себя. Высвободилась из рук Холодова и судорожно потерла глаза.

— Почему бы не поговорить обо всем с Сикиникой? — спросила она, и ее голос предательски дрогнул.

— Она все знает, — Холодов подошел к дверям. На этот раз их и не думали запирать, но в коридоре стояли четыре солдата. — Вот и попробуем, — пробормотал Алексей.

— Попробуем? Что? — подскочил на стуле Савельев.

— А вот я сейчас выйду отсюда! Посмотрим, что тогда произойдет.

— Останься! Лешик, я прошу тебя! — в отчаянии закричала Розова. — Зачем испытывать судьбу?

— Может, и в самом деле не стоит их провоцировать, а, Холодов? — Савельев тоже выглянул, смерил взглядом солдат.

Шелученко вновь начал причитать, заламывая грязные, липкие уже руки. Ларин плюхнулся на освободившийся стул. Молча. Язык он себе еще в клетке «прикусил», растеряв всю обычную болтливость. Филиппc же был по-прежнему невозмутим.

— Мне тоже выйти с вами? — любезно предложил он свои услуги.

— Кто ж вас пропустит, Брет.

— Напрасно так думаете. Я-то бродяжил по всей больнице, пока совсем не поправился. В сопровождении пресиvпатичнеyькой медсестрички. Кажется, я ей даже понравился. Как пациент, конечно же…