Доктор Берроуз гордился тем, что предельно внимательно обходится с пациентами, обычно с трудом концентрирующимися на рассказах об этих горестных рыбалках тридцатилетней давности. Сам же он был вполне уверен в собственной адекватности, несмотря на характер этой работы и временные неудачи, с нею связанные. Доктор Берроуз, как никто, был уверен, что в наше время всякое усилие в этой области бесполезно. Так или иначе, здоровых людей практически нет.

Болезни тех, кто обращался к нему, возникали в таком юном, в таком нежном возрасте, что ко времени, когда они появлялись в кабинете, их легкие страдания превращались в ошеломительное сочетание оборотов речи, отклонений в поведении и изобретательной изворотливости. Нет, лучше им не становилось. Они приходили, потому что чувствовали себя одинокими и потому что их боль действительно обескураживала их. «В лучшем случае, — думал он, все еще крутя пуговицу на пиджаке, — можно спасти от осуждения, помочь собраться, успокоиться».

Вот только себе самому он не мог помочь. За непреклонным выражением лица сейчас крылась неотвязная, ноющая мысль о дочери. Стейси ненавидела его. Ненависть сквозила в ее спокойных насмешливых взглядах, в каждом высокомерном движении, и он замечал это каждое утро за завтраком. Было страшно встречать ее быстрый, наглый взгляд, когда она выходила из кухни, он видел или думал, что видел, бессердечное выражение всезнания.

Непонятно, откуда взялась эта желчность. Но это означало (или должно было означать, не так ли?), что она выросла, не испытывая той благодарности, какую должна бы испытывать. Он ведь потому и настаивал на удочерении новорожденного младенца, а не ребенка постарше, чтобы не иметь дело с мрачным отпечатком испорченности. Как будто он мог вырастить это вопящее, краснолицее дитя без пороков! Она была злюкой с самого начала. От роду неделя, она сердито косилась на них между вскриками, а в минуты затишья не сводила с них гневного взгляда. Как они узнали позже, ей было трудно родиться на свет: она застряла в родовых путях с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Не с этим ли смутным знанием, обретенным при травме, она боролась, став девушкой?

Он не верил в это. Если бы кто-то из его пациентов попытался объяснить злость дочери как результат трудных родов, он бы не поверил. Он бы поинтересовался, что происходит в доме, что происходит в повседневной жизни семьи.

Доктор Берроуз поерзал в кресле. Он не собирался делать вид, что все безмятежно в их повседневной жизни, но два других его ребенка, близнецы, были здоровыми малышами, они носились по всему дому и всегда ему радовались. («Как это объяснить?» — спросил он воинственно, ни к кому конкретно не обращаясь.) Доктор взглянул на человека перед собой и слегка кивнул, чтобы скрыть невнимание. Пациент закончил свою историю и смотрел на доктора Берроуза просительно и горестно.

— Ладно, — сказал доктор Берроуз, — необходимо обдумать то, что вы рассказали. Мы продолжим в следующий раз.

Лицо человека, жаждущего одобряющей улыбки, еще долго стояло перед глазами доктора Берроуза, после того как тот ушел, закрыв за собой дверь. Доктора беспокоило, что и он сам тоже жалобно требует многого.

Настроение Исабель менялось с пугающей скоростью.

Она уже начала думать, что так было всегда, но она этого не замечала.

Нет, слава богу, подобное трудно не заметить: по дороге в универсам чувства собраны и уютны, словно ладно подогнанная одежда, а потом, когда подъезжаешь к дому, с чувствами покончено, потому что, пока ты идешь от машины, запах пакета с продуктами уже смешался с запахом весны и что-то смутное заскребло на душе. Честно говоря, это выматывало. Потому что минуты, когда появлялась надежда, что Бог рядом, когда что-то вспыхивало в душе и казалось, что она переполнена, сменялись вспышками гнева.

Например, один только вид корзины с грязным бельем Эми мог вызвать ярость у Исабель, ибо ей казалось, что это уж слишком. Исабель сама не понимала почему, ведь все эти годы ей было очень непросто растить дочь. Отчего же теперь ей кажется, что она теряет равновесие, идя по канату материнских обязанностей?

Тревоги, сплошные тревоги. Именно о них она говорила Эйвери Кларку однажды утром, сидя напротив него с пластиковым стаканом кофе, слегка подавшись вперед:

— Ребенок — это всегда волнения и тревоги, тревоги и волнения.

Но она сказала это, слегка утрируя, словно иронизируя над собой. Она улыбнулась, а уголки рта при этом опустились вниз.

— Да, разумеется, — сказал Эйвери с усмешкой.

Он откинулся на спинку вертящегося стула и начал бессвязный рассказ том, как его сын однажды вышел покататься на лодке с другом и до темноты не вернулся. Эйвери повествовал так долго (включая перерыв на кратковременный телефонный разговор), что Исабель начала задаваться вопросом, что делать со своим лицом; выражение вежливого ожидания уже вызвало нервный тик, но Эйвери в конце концов достиг финала:

— И когда он наконец появился в дверях, я не знал, то ли убить его, то ли обнять. — Эйвери рассмеялся и покачал головой. — Боже мой, как же я переживал!

— Конечно, — воскликнула Исабель, — разве с этим что-то сравнится?

Но Эйвери не слушал. Он опять засмеялся и покачал головой.

— Господи, — повторил он, — как я переживал!

Эми не могла думать ни о чем, кроме раскрытых губ мистера Робертсона: о его скользком, теплом языке, толкающем ее язык, о том, как сдавленный стон поднялся у него из горла, когда он сжал ее затылок рукой, и как щелкнула его челюсть, когда в какой-то момент он еще больше открыл рот, чтобы прижать язык к ее щеке изнутри. Живое теплое существо свободно распоряжалось у нее во рту. И как ей стало чуть легче, когда он наконец тихо сказал:

— Эми, тебе лучше уйти.

Она долго и неподвижно сидела в гостиной на диване, пока мать не вернулась домой. Это невероятно! Мистер Робертсон поцеловал ее французским поцелуем! Совершено невероятно. Настоящий французский поцелуй! Значит ли это, что он ее любит? Поцелуй был не очень-то любящим. Казалось, он был сам по себе и не имел отношения к Эми. Но это глупо, потому что, когда кого-то вот так целуют, это должно означать сильную любовь. Тем не менее, сидя в тихой гостиной, она чувствовала неловкость, почти печаль.

Утром это чувство исчезло. Она проснулась с ощущением мирной завершенности, как будто что-то главное в ее жизни разъяснилось. Она вымыла голову и расчесала волосы, пока они были еще влажными, хотя Исабель всегда говорила, что так делать не следует. Волосы высохли, стали глянцевыми, шелковистыми, их волны чудесно смотрелись на фоне розового свитера, надетого поверх голубого платья.

— Боже, ты очаровательна, — сказала Исабель, насыпая овсяные хлопья в миску.

Но к полудню очарование исчезло, в зеркале школьного туалета ее лицо казалось мертвенно-бледным. Ее волосы, так старательно расчесанные утром, теперь, точно невесомый пух, дурацки торчали во все стороны, как у только что проснувшегося ребенка. В придачу к этому безобразию, мистер Робертсон за весь урок ни разу не взглянул на нее.