Я не любила эти посиделки. Чтобы накрыть стол, приходилось обойти все пустые магазины, записаться в десяток очередей, отстоять еще одну, километровую, в которой отоваривали талоны. Потом полдня чистить грязные овощи, вдыхать кухонный чад, запахи вытапливающихся жиров, картофельных шкварок, ароматы которых вследствие намертво засоренной вытяжки разносились по всей квартире, впитывались в белье, волосы, одежду, отчего потом моя комната долго воняла столовкой. И все – для того, чтобы потом восседать за столом, слушать чванливую Кларину болтовню, терпеть снобизм Глеба. А после ухода гостей перемывать гору грязных тарелок. И в сотый раз задаваться вопросом, какого, собственно, рожна каждый раз собираемся у нас, давно пора самим купить копеечный тортик, отправиться в их новую кооперативную треху, приобретенную на занятые у нас деньги, отдаваемые частями уже лет эдак пять, завалиться в треху с понтовым ремонтом, о котором мы столько слышали, развалиться на мягких креслах, слушать модные записи по продвинутому японскому кассетнику, а Клара пускай прыгала бы вокруг с тарелками. Да и Глебу растрястись не повредит…

Я думала про себя, но вслух не роптала, во-первых, потому, что знала: бесполезно, а во-вторых, нет, пожалуй, именно это и было «во-первых», понимала: встречи с братом Петром важны для деда Георгия. Они выходили во двор, садились на лавку, курили смрадные папиросы и то спорили о чем-то, размахивая руками, то беседовали спокойно, неторопливо, то просто сидели и молчали. Два высоких осанистых седых старика, такие похожие и разные. Один в поношенном кургузом пиджаке, другой в парадном кителе с нашивками. Что вспоминали они? Безвременно ушедших? Оставшихся в живых? Им-то наверняка было что вспомнить и о чем поговорить.

Однажды я случайно подслушала, как Петр Иванович с непонятной горечью сказал деду:

– Мать никогда меня не любила. Потому и на усыновление отдала, и в военное училище спихнула…

– Она тебя спасала, – возразил дед. – Ты разве не понимаешь, какие были времена? Если б ее арестовали, ты бы попал в детский дом. А оттуда – прямиком в колонию для малолеток.

– Она и Тамару сразу невзлюбила, – упрямо проговорил Петр Иванович. – И даже Клару, внучку…

– Петя, ты не прав… – принялся разубеждать брата дед.

Мне стало стыдно подслушивать, и я на цыпочках удалилась.

Но в тот день где-то медведь сдох: в субботу Клара пригласила маму, папу и меня на обед. Новые панельки гнездились на Юго-Западе. Я глянула в окно и уперлась взглядом в соседнюю, такую же бело-голубую панель. На балконе курил мужик в трусах. На другом сушилось белье – белые полотенца и наволочки реяли на ветру, как флаги капитуляции.

Клара с гордостью демонстрировала результаты ремонта, перечисляла фирмы и цены: модная финская сантехника, испанская плитка с вишенками на кухне, а в ванной – с корабликами. Диван и кресла огромных размеров громоздились в не слишком большой гостиной, вызывая ассоциацию с дорогой комиссионкой. Над обеденным столом угрожающе нависала шестирожковая хрустальная люстра, которая была бы великовата даже для трехметровых потолков Марии Ивановны. На стене – ковер с розочками, на окнах – турецкие гардины с золотыми нитями. «Подруга привезла», – похвасталась Клара. Мне обстановка не понравилась. Не было ни вкуса, ни стиля, ни соразмерности – сплошной советский китч.

Кларин муж, дядя Вова, выглядел подавленным, он как-то терялся среди мебельных нагромождений. Его взгляд виновато и отстраненно блуждал по сторонам, словно в поисках укромного уголка, где можно спрятаться от въедливых глаз и командного го лоса супружницы. Он даже передвигаться старался как можно тише, бесшумнее, тенью скользил вдоль полированных шкафов, между стульями и креслами. От былой офицерской выправки ничего не осталось, перед нами был усталый растерявшийся человек, для которого ветер перемен стал губительной бурей.

Глеб продемонстрировал свою комнату – компактный диванчик, музыкальный центр на стеклянной тумбе, перекладина под потолком, стены, оклеенные постерами рок-групп, фирменный телик с видюшником, включил боевик со Сталлоне и гундявым переводом за кадром. Подбоченился, ожидая, какое произвел впечатление.

– А зачем перекладина? – поинтересовалась я.

– Подтягиваться, – хмыкнул Глеб, – зачем же еще?

– И как, подтягиваешься? – иронизировала я, измеряя насмешливым взглядом его мешкообразную фигуру. – Сколько раз?

– Когда как, – отвернулся Глеб.

– Вот он заметно, что подтягивается, – сказала я, кивнув на экранного Сталлоне, крушившего все и всех из автомата.

Глеб покраснел, поспешно перевел разговор на другую тему.

Стол ломился от дефицитных коммерческих яств.

– Сашенька, кушай, детка, ты такая худенькая! – щебетала Клара, накладывая оливье.

– Спасибо, я на диете, – ответила я с любезной улыбкой.

Мама поперхнулась.

– Ты что глупости говоришь?

– Идеальный вес при моем росте пятьдесят килограммов, а во мне пятьдесят два, – невозмутимо заметила я. – И талия должна быть шестьдесят, а моя шестьдесят один.

– Глупости все это, – с елейной улыбкой проговорила Клара.

– Тетя Клара, вы отстали от современной жизни, – заявила я. – Полнота давно вышла из моды вместе с красными коврами. Новые стандарты – девяносто – шестьдесят – девяносто.

– Саня… – укорила мама.

– Наверное, эта мода пришла из нищих, голодающих стран, – поджав губы, язвительно заметила щекастая грушевидная Клара.

– Вообще-то из Франции, – отозвалась я.

Конечно, я не сидела ни на какой диете, лопала все подряд, просто, как говаривала бабушка, «не в коня шел корм», но мне со всей силой подросткового нигилизма хотелось досадить хвастливой Кларе, снизошедшей до бедных родственников. Я прекрасно понимала, что хамлю, и хамила сознательно. Правда заключалась еще и в том, что в смутное шаткое время конца восьмидесятых мы еще не знали соляриев, ботокса и силикона, а Запад этим уже пресытился. Тонкая кость, хрупкие плечи и томная бледность стали суперактуальными вкупе с длинными ногами, небольшой упругой грудью, пухлыми губками и копной пушистых волос. И я удачно вписалась в глянцевый образ конца восьмидесятых.

– В моде быть успешным и иметь деньги, – объяснила Клара.

– Да, – отозвалась мама, – все меняется. Раньше было модно быть честным.

– Да никогда, – фыркнула Клара. – Честность была обыкновенным лозунгом для дураков. А на самом деле уважали тех, кто крутился.

– Наши отцы жили честно и имели все необходимое. – В голосе мамы неожиданно прорезались металлические нотки. Даже папа изумленно поднял глаза от тарелки, как она подчеркнула «отцы». Ведь все знали, что Кларина мать, тетка Тамара, жена Петра Иваныча, вовсю спекулировала, причем и со своих драла втридорога без зазрения совести.

– Э-э, давайте еще по одной, – нерешительно предложил дядя Вова, протянул руку к бутылке водки, но, едва коснувшись пальцами, испуганно посмотрел на жену.