Газету печатали тиражом 300 тысяч экземпляров. По поводу их работы неоднократно протестовали и чехословацкий МИД, и лично Александр Дубчек в ходе встречи с советским руководством в Киеве 8 декабря 1968 года. Л. И. Брежнев, когда услышал от Дубчека предложение закрыть газету, возразил: «Но ведь это у вас единственный орган печати, который не пишет ничего антисоветского, ничего античехословацкого, а объективно информирует о Советском Союзе и Чехословакии. Если в газете есть какие-то конкретные недостатки, мы с радостью их поправим. Это единственный орган, который связывает печать наших стран и воздействует на чехословацкого читателя в духе укрепления нашей дружбы»[63].

В январе 1969 года, отчитываясь о реализации предложений по совершенствованию информационно-идеологической работы в связи с событиями в Чехословакии, А. Н. Яковлев доложил: «Всего после 21 августа на территории ЧССР (по данным на 28 декабря) распространено: 53,5 млн экз. газет и журналов; 1 млн 700 тыс. экз. листовок на чешском языке; 1 млн 600 тыс. брошюр на чешском, словацком и русском языках; 80 тыс. плакатов; 487 тыс. экз. книг и словарей, в том числе 25 тыс. экз. книги „К событиям в Чехословакии“ на русском языке и 457 тыс. — на чешском языке. Ежедневно на территории ЧССР распространялось в августе — сентябре всего 600 тысяч, в октябре 360 тысяч, в ноябре — декабре по 60 тысяч экземпляров советских книг и журналов. По сообщению политорганов советских войск, периодическая печать и книги расходятся хорошо»[64].

Вернувшись 30 августа в Москву, при случайном телефонном разговоре с К. У. Черненко, который тогда заведовал Общим отделом ЦК, Александр Николаевич вскользь заметил, что был в Праге. Коротко поведал о своих впечатлениях — в основном о той растерянности, которая царит в руководстве КПЧ, о бардаке, связанном с тем, что военные тянут одеяло на себя, чекисты тоже хотят быть главными, ну и о том, как нелегко в этой обстановке приходится посланцу Политбюро — Мазурову.

Черненко выслушал и сразу говорит:

— Я обязан обо всем этом немедленно доложить Леониду Ильичу.

Александр Николаевич удивился сначала: неужели генеральный сам не обладает всей полнотой информации? Потом до него дошло: каждый командированный в ЧССР руководитель докладывает ситуацию исключительно по своему сусеку, общей картины нет. Да наверняка и приукрашивают, говорят то, что приятно уху начальника.

Снова звонок от Черненко:

— Саша, давай немедленно к Брежневу. Он ждет.

Леонид Ильич слушал его внимательно, ни разу не перебил. Курил, кашлял, задавал уточняющие вопросы. Было такое впечатление, что о некоторых вещах он слышал впервые. Например, о том, что никакие рабочие никакого отпора «контрреволюции» давать не собираются, нет ни малейших признаков этого. О том всплеске антисоветских настроений, который вызвала наша «интернациональная миссия». О подпольных радиопередатчиках, которые круглосуточно призывают чехословаков давать отпор «оккупантам».

Яковлев сказал генсеку, что в этой ситуации правильнее всего было бы поддержать Александра Дубчека, поскольку он единственный в руководстве, кто мог бы найти общий язык и с радикалами, и с промосковски настроенными деятелями.

Прощаясь, Брежнев не высказал никаких соображений по поводу услышанного. Только отчего-то попросил не выкладывать все это Косыгину. Видимо, у него с главой правительства имелись разногласия насчет того, как следует относиться к событиям в Чехословакии.

Партийный работник Юрий Солодухин в те годы был сотрудником международного журнала «Проблемы мира и социализма», редакция которого размещалась в Праге. Приведу фрагмент разговора с ним:

— Впервые я услышал фамилию Яковлева в 1968 году, когда войска стран Варшавского договора вторглись в ЧССР, а вторым эшелоном к нам направили группу руководителей СМИ, которым надлежало вести агитационно-пропагандистскую работу. Руководил этой группой первый зам. зав. Отделом пропаганды. Я с ним тогда не встречался, все контакты с командированными из Москвы замыкал на себе наш главный редактор Зародов. Но мнение о замзаве высказывали положительное: умен, образован, не догматик.

— Не догматик? Вы уверены, что он тогда был таким? Я слышал, что Яковлев ходил в любимчиках у Суслова.

— У Суслова, поверьте мне, вообще не было любимчиков, он ко всем относился ровно. Хотя в цековских кулуарах ходил слух, что будто бы Александр Николаевич в 1964 году поддерживал тех, кто выступал за реабилитацию Сталина.

В январе 1969-го Зародов пригласил к себе группу сотрудников редакции журнала и попросил нас изложить на бумаге свои соображения по поводу того, как стабилизировать ситуацию в компартии Чехословакии и в целом в стране. Я в своей записке наивно высказал предложение, что надо работать с Дубчеком, окружив его надежными людьми. Дубчек не казался мне потерянным для дела социализма человеком, и он уж точно не был русофобом. Зародов собрал наши записки, а спустя несколько дней опять собрал всех и сказал, что есть мнение работать с другими людьми, в частности, делать ставку на Гусака. При этом он сослался на мнение Яковлева, тот, мол, жестко критиковал чехословацких руководителей за их идеологические просчеты, говорил, что надо восстанавливать ленинские нормы работы[65].

Через два месяца Яковлева опять направили в Прагу — теперь с деликатным заданием: пообщаться с работниками ЦК КПЧ на предмет их готовности сотрудничать с ЦК КПСС.

На сей раз я остановился не на чердаке посольства, а в нормальной гостинице. Утром иду в ресторан. Подошел официант. Я на русском языке заказал завтрак. Он записал и ушел. Жду пятнадцать минут, жду полчаса. Ни официанта, ни завтрака. Пересел за другой стол, подальше от первого. Снова официант, но другой. Я обратился к нему на английском. Он быстро побежал на кухню. И буквально через две-три минуты у моего стола появились два официанта[66].

Примерно такой же прием ждал его и в здании ЦК КПЧ. Принявший Яковлева чех в ранге заведующего отделом сухо сообщил: пока возможностей для сотрудничества между партиями нет. И уточнил: это наша официальная точка зрения.

Дни, оставшиеся до рейса в Москву, посвятил тому, что просто ходил по улицам, наблюдал местную жизнь. Много раз видел такую сцену: молодые пражане, окружив советский танк, яростно спорят с солдатами, называют их всякими обидными словами. Те возмущались: «Ну какие мы оккупанты? Спим на земле под танками. А если бы были оккупантами, то спали бы с вашими бабами в ваших квартирах». Но, кажется, солдаты плохо понимали, зачем они здесь.

Вернулся в Москву со множеством новых вопросов и сомнений. А также с убежденностью в том, что Пражская весна в той или иной форме обязательно повторится где-то еще. Правда, никак не думал, что это случится через два десятка лет на его родине.

В Прагу он до перестроечных