Я сел.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она.

— Но ведь все было хорошо.

— Можешь сделать, как я прошу?

— Мне понравилось. Иди сюда.

— Ты что, ничего не понимаешь? — крикнула она.

Я прошел в ванную, умылся, оделся.

— Я получила мамин дом.

— Но у тебя же есть дом.

— Это между Осло и Моссом, у фьорда. Перееду туда, и как можно скорее.

— Станешь жить одна между Осло и Моссом?

— Смотря как все обернется. — Она посмотрела на меня.

Я глядел в окно, на деревья, тонущие в летнем сумраке, на их мягкие, душистые тени. Пахло черемухой. В эту пору года нет запаха лучше.

— Ты слышишь? Завтра вечером я уезжаю. — Она закуталась в простыню, словно затем, чтобы я не видел ни пятнышка ее наготы.

— С кем? — спросил я.

Она не ответила.

— Кто поведет машину?

Похоже, она опять того гляди заплачет. Я не стал расспрашивать дальше. Невыносимо думать, что с ней будет другой. Мне хотелось знать, кто он, но ответа я не получу.

— Подожди денек. Я должен кое-что сделать.

— Почему тебе всегда не хватает одного дня?

Я посмотрел вдаль. На отдаленные вершины гор, белые, как масло. Потом прошагал к двери, взялся за ручку. Я не мог ей сказать. Не мог, и всё тут.

Я ввалился в коридор, налетел на стену, попытался снять куртку, но толком не сумел и двинул дальше, врубился в стену, где раньше висело зеркало, пошатываясь, остановился в дверях комнаты. Поднял руку, наугад шагнул в пространство и схватился за косяк.

Бетти была одна.

— Говорить не могу, слишком пьян.

— Думаешь, я не видала пьяных мужиков? — сказала она.

Я кое-как добрался до кресла, рухнул на сиденье и, едва ворочая языком, вякнул:

— Знаешь, что я надумал сделать?

— Могу себе представить, — спокойно отозвалась она.

— Крик-то не станешь подымать, не станешь его будить?

Она покачала головой.

— Значит, не возражаешь, чтоб я поколотил твоего мужика?

Волосы у Бетти были собраны на макушке хвостом, а теперь она их распустила. На столе лежали книга и коробка конфет. Я взял одну конфету, но уронил ее на пол.

— Я боюсь, — сказала Бетти.

— Чего?

— Хуго.

— Почему это?

— Он ведет себя очень странно.

— А точнее?

Помедлив, она сказала:

— Только никому не говори, ладно?

Я пообещал, что не скажу.

— Он начал закрываться в комнатах. Все время я застаю его за закрытыми дверьми: сидит и смотрит в стенку. А в кабинете завел привычку сам с собой разговаривать. Как-то вечером он забыл запереться на ключ. Я открыла дверь и вижу: он стоит на коленях возле дивана.

— Это еще зачем?

— Локти поставил на диван, а ладони сложил вместе. По-моему, он молился.

— Хуго? Молился?

— Мне так показалось. Я услыхала несколько слов. Что-то вроде «защити».

— Защити? Кого?

— Не знаю. Я закрыла дверь и постаралась забыть, что видела.

Вообще говоря, я не вижу ничего особенного в том, что люди стоят на коленях и молятся. Только вот с Хуго это совершенно не вяжется. Размышления не его стихия, по крайней мере такие размышления. Он из тех, кому достаточно заглянуть в нутро мотора, чтобы в два счета смекнуть, как там все работает. А вникать, как устроены люди, что думают и чувствуют, им неинтересно. Ну а на Бога им и вовсе начхать.

— Где он? — спросил я.

— Спит, в подвальной комнате.

— Вы что же, спите врозь?

— Уже который год.

Бетти посмотрела мне прямо в глаза. Уму непостижимо, как она очутилась под одной крышей с моим братом.

— В кабинет его можно заглянуть?

— Загляни.

Я так и сделал. Обыкновенная комната: диван-кровать, чертежный кульман, рядом с ним, у стены, — ружье, «Краг-Йёргенсен». Над диваном — картина, которая когда-то висела в Йёрстаде, в комнате бабушки. Она привезла ее из Нарвика, когда вместе с мамой перебралась сюда, на юг. На картине был изображен Христос: он стоял, оберегая двух малышей, склонившихся над ручьем. Вот перед этой-то картиной Хуго и молился о защите.

Я вернулся к Бетти.

— Нашел что-нибудь? — спросила она.

Я сказал, что особо и искать не пришлось.

— Что думаешь делать?

— Мое дело крестьянское. А ты что будешь делать?

Она ответила не сразу.

— В Йёрстад я не поеду. Терпеть не могу твою мамашу и нахалку сестру, не выношу твоего недоумка братца. Ты мне нравишься, но тебя там не будет. Я останусь тут. Желаю удачи! — Она встала, взяла книгу, закрыла конфеты крышкой и вышла из комнаты.

Я сидел, глядя на зыбкий огонек стеариновой свечки. Ну что ж, соберу вещи, пойду в паб, заночую там, а утром двину в Йёрстад.

Я сказал им, что надо доверять друг другу. Тридцать пять лет вместе прожили, пора бы уж не сходить с ума от ревности и не внушать себе всякие ужасы. У него толстая нижняя губа, мокрая от слюны и вся в бурых табачных пятнах, а над глазом рана, которую следовало бы зашить. Но такой народ по врачам не ходит. У нее жидкие седые волосы, хитрые глазки, дряблые мешки в подглазьях.

— Я просто почту отнес, и всё. Адрес там перепутали, — сказал он.

— Ничего подобного. Шашни у тебя с ней, мерзавец ты этакий! — крикнула она и треснула его кулаком.

Опять они за свое. Я взял мужика за плечи, силком посадил на стул. Дрожа от страха, он просипел:

— Скажи ты ей, что нельзя драться-то.

— За две недели я уже третий раз приезжаю. Вам надо найти способ жить в мире, без мордобоя, не швыряя друг в дружку утюги да аквариумы. В противном случае я буду вынужден прислать социального работника, он вам тут новый порядок наведет.

— Нам новый порядок ни к чему! — взвизгнула жена.

— Да неужели?

Я сел, посмотрел на них. Толку не будет, что бы я ни говорил и ни делал. Тупо выслушают мои нравоучения, а едва я выйду за дверь, опять примутся за старое. Ревность не имеет возрастного ценза. Однажды мне пришлось разбираться с девяностолетним Ромео, который, прячась в кустах, подглядывал в окошко за своей семнадцатилетней избранницей. Я не возьмусь утверждать, что любовь тут ни при чем. А что это противно и смешно, роли не играет. Я покосился на стену. Хозяйка повесила там свою вышивку — образцом ей послужила картина «Читающий мужчина». Вышито плохо, вкривь и вкось, сразу и не поймешь, что это такое.