Ослепленная, сбитая с толку внезапной тишиной, Уля не сразу разглядела, что темнота перед ней похожа на ночной океан. Она волновалась, то накатывая, то отбегая, гонимая неведомой силой. По ее глади пробегали судорожные волны, она опадала и вновь натягивалась, как парус на ветру.

И чем дольше Уля смотрела в нее, как смотрят в тяжелую, неспокойную воду – завороженно, теряя себя, – тем отчетливее ей казалось, что в темной толще идет жизнь, непознанная, но от этого не менее реальная.

Смутная тень, откликаясь на Улину догадку, выбралась вперед, принимая очертания человеческой фигуры. За ней последовала еще одна, и еще, и еще. Чуть заметные и вполне осязаемые, скроенные из больших кусков светящейся ткани, они скользили мимо, похожие на привидения из американских фильмов. В одних можно было разглядеть человеческие черты, другие оставались похожими на клубящийся дым.

Уля ощутила, как мерзкий холодок ужаса поднимается по позвоночнику, но голос Рэма, обосновавшийся на подкорке, требовал от нее бесстрашия, предвкушения всей этой жути, потому Уля лишь качнула головой и заставила себя принять происходящее как данность. И дышащую, живую тьму перед глазами, и тишину, воцарившуюся в час пик, и эти фигуры, что проходили мимо нее, слабо мерцая в темноте.

В груди назойливо ныло, но страх отступил. Уля постояла так еще немного, собираясь с мыслями, и вдруг поняла, как сильно ей хочется вдохнуть. Двадцать с лишком лет она дышала, не отдавая себе отчета. Уля никогда не тонула, у нее не было астмы или бронхита. Тело само знало, как и когда ему делать вдох. Но здесь, в мире за плотно сжатыми веками, были иные законы. Воздух не желал проникать в Улю, как нечисть, которую следует самой пригласить внутрь.

– Вдыхай, – шепнул знакомый, чуть хрипловатый от табачного дыма голос Рэма, и она послушалась.

Полынь хлынула во тьму широким потоком, как горная река спускается к подножию, ретивая и стремительная, полноводная, берущая свое. В мире живой темноты Улиных век горький травяной запах правил бал. Он пронизывал фигуры, и тьма дышала им, волнуясь, переливаясь оттенками черного, обступая Ульяну со всех сторон.

Она было рванулась в сторону, прочь от живой глубины, чтобы открыть глаза, выплюнуть горькую слюну прямо на затоптанный пол станции, но в ушах, разрывая плотный покров тишины, звучал и звучал голос Рэма.

«Не бойся, – повторял он. – Не беги. Ты уже проиграла. Сдайся полыни. Вдыхай».

Уля знала, что Рэм где-то поблизости, чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Она представила, как разочарованно скривятся тонкие губы – нижняя чуть сильнее, как он прищурит глаза, карие радужки которых темнеют к зрачку, как между его бровей проляжет глубокая морщинка.

Он не верил в Улин успех. Он не сам выбрал путь помощи ей. Но он оставался рядом, был здесь, хотя с Ульяной совсем никого не осталось. Рэм делился с ней крохами знаний, отчего-то ему было важно объяснить необъяснимое так, чтобы Уля научилась с этим жить. И это придало ей сил. Она наполнила грудь горьким воздухом, позволила проникнуть в самое нутро и пропитать ее, так долго бегущую прочь от неизбежного.

Полынь откликнулась в то же мгновение. Живая трепещущая мгла рассеялась перед плотно сомкнутыми веками, словно где-то вдали зажегся свет прожектора. Но так далеко, что его лучи виделись Ульяне лишь слабым отблеском, превращающим тьму в серый морок.

И в этом сумраке скользящие фигуры стали еще зримее. Теперь они брели в полумраке, и Уле вспомнился старый советский мультик про трогательного ежика, заблудившегося в густом тумане, больше похожем на разлитое молоко. Только в фигурах, скользящих мимо, не было ничего трогательного. Мрачные, прорезающие собой рассеянные лучи далекого прожектора, они то становились резче, то вовсе пропадали. А вместе с ними волнами накатывала и отбегала полынь.

Не в силах больше задерживать дыхание, Уля попыталась вдохнуть еще немного мутного тумана, что окружал ее плотной взвесью. Но воздух не поддался. Он стал слишком вязким, его можно было резать ножом.

«Потому-то они еле бредут», – рассеянно поняла Уля, провожая взглядом еще одну фигуру.

Ей показалось, что это был мужчина в длинном плаще с высоко поднятым воротом. Он подошел совсем близко, когда Ульяна наконец открыла глаза и вдохнула мигом ставший податливым воздух станции. Сбоку от нее мелькнула мужская спина в плаще цвета хаки. Теперь Уля могла разглядеть седеющий затылок и воротник, чуть лоснящийся от долгой носки.

– Выходит, фигуры там – это люди здесь? – спросила она Рэма, когда они направились к выходу наружу.

Улыбка, сделавшая его угрюмое лицо мягче, давно уже погасла, но продолжала отзываться в Улиной груди согревающим теплом, даже когда в лицо ударил промозглый ветер. Он всегда норовил сбить с ног того, кто осмелился выбраться наверх из подземного царства метро.

Уля покрепче завязала шарф и поспешила за Рэмом, который на ходу прикуривал сигарету.

– Пройдемся, тут недалеко, – бросил он, запахивая полы куртки.

Они пробежали по зебре – единственному белому пятну среди общей слякотной серости – и нырнули под мост, нависший над оживленным шоссе.

– Так я права? – Уля с трудом подстроилась под быстрый дерганый шаг Рэма и теперь шла чуть позади, стараясь не попадать в облака дыма, которые он оставлял за собой. – Живые люди на станции… я видела их через закрытые глаза. Так странно это звучит…

Рэм бросил насмешливый взгляд через плечо.

– Тебя еще что-то удивляет?

– Слегка, но все меньше и меньше. – Уля обошла лужу и догнала парня, чуть задев его плечом. – А что чувствуешь ты, когда видишь… такое?

– Я уже давно не смотрел во тьму, если ты об этом.

Теперь они шли по узкому тротуару мимо облетевшего сквера с фонтаном. Усталые пассажиры трех вокзалов тащили по аллейкам тяжелые чемоданы, мимо проносились велосипедисты, спешили курьеры, а вдоль проспекта, к которому вела дорожка, с оглушительным шумом тек нескончаемый поток машин.

– Смотреть во тьму, – протянула Уля, пробуя слова на вкус, – они определенно горчили. – Так вот как это называется.

– Ты слишком привязываешься к словам. – Рэм затушил недокуренную сигарету об урну. – Не важно название, важна суть. Ты видела ее? Темноту.

Теперь он стоял напротив Ульяны и не отрываясь смотрел в глаза, обхватив ладонью ее предплечье чуть выше подживающей татуировки. Уля почувствовала, как мелко дрожит от напряжения правое веко, но отвести взгляд не сумела. Рэм гипнотизировал ее, приковывал к себе неведомой силой, которая, подобно полыни во тьме, окутывала с ног до головы, не давая вдохнуть без разрешения. Сил хватило на один судорожный кивок.

– И какой она тебе показалась?

– Живой, – не думая выпалила Ульяна, – она показалась мне живой. Понимаешь? Дышащей, подчиняющейся своим законам. И она… Она знала, что я смотрю на нее… в нее.

Рэм ослабил хватку, но с места не сдвинулся. Так и стоял – слишком близко, напряженно, опасно.