— Что же случилось? — спросил инспектор, которому не терпелось услышать продолжение.

— Господин Фольке-Есперсен позвонил мне в пятницу, тринадцатого, и сказал, что хочет аннулировать свое завещание.

— Позвонил? — мрачно уточнил Гунарстранна.

— Да, позвонил, — ответила адвокат. — Вот что самое щекотливое. Возможно, наследники обратятся в суд по наследственным делам…

— Вы уверены, что вам звонил именно Фольке-Есперсен?

— В этом не может быть никаких сомнений. Звонил он.

— Когда?

— В конце дня. Где-то около пяти.

— И что вы ему ответили?

— То же, что и вам. Конечно, никаких подозрений у меня не возникло, и все же по закону он обязан был прийти и представить свою просьбу лично.

— Как он объяснил свой звонок?

— Сказал, что у него нет времени.

— Нет времени?

— Да.

— Как вы истолковали его слова?

— Мне показалось, что он тяжело болен.

Гунарстранна понурил голову и стал ждать.

— Не думаю, что у него оставалось много времени, — продолжала адвокат.

— Он говорил с вами о своих болезнях?

Адвокат едва заметно улыбнулась, как будто вспомнила что-то смешное.

— Ни разу. Но как-то осенью — в октябре или ноябре — мы с ним случайно столкнулись в Бюгдёйаллее. Он очень обрадовался и показался мне… хм… больным и очень старым. Он держал лист… обыкновенный лист, кленовый или каштановый…

— Пальцы у него были?

— Пальцы?

— Лист был похож на большую ладонь с пальцами?

— Да…

— Значит, это был конский каштан.

— Ну, не знаю… Во всяком случае, главное, что он меня остановил. Даже не поздоровался. Был взволнован, как мальчишка. «Смотрите, — закричал он, — вы когда-нибудь видели такой огромный лист?» Я остановилась и посмотрела на него с удивлением. Я не знала, что сказать. Для меня лист был самым обыкновенным осенним листом, довольно большим и желтым. «Да, — ответила я, — очень красивый лист». Он просиял, как ребенок. «Вот именно! — воскликнул он и продолжал: — Надо скорее пойти домой и показать его Ингрид». С этими словами он зашагал в сторону дома.

Гунарстранна, нахмурив лоб, долго смотрел в пространство.

— И после той встречи вы решили, что он болен?

Адвокат с серьезным видом кивнула.

— Я долго смотрела ему вслед. Он всегда производил впечатление очень гордого человека, а в тот раз вдруг показался старым и больным. И как он радовался… Я никогда не видела его таким, ни до, ни после. Он так спешил показать жене красивый лист… Помню, я еще подумала: ему недолго осталось жить.

— Значит, он показался вам больным?

— Не просто больным, а стоящим на пороге смерти. — Она нахмурилась. — Он выглядел хрупким, болезненным, еле держался на ногах.

Гунарстранна кивнул и спросил:

— А завещание?

— Оно хранится у меня, но, поскольку мой клиент аннулировал его, оно не будет зачитано наследникам.

— Когда его составили?

— Давно, еще до меня. Господин Фольке-Есперсен заходил ко мне прошлым летом, мы с ним уточняли отдельные пункты. Вот и все. Никаких изменений мы не вносили.

— Прошлым летом он еще не казался вам больным?

— Нет, — улыбнулась она. — Просто старым.

— Он назвал причину, по которой аннулировал завещание?

— Нет. — Адвокат покачала головой.

— А сама просьба… не сопровождалась какими-либо комментариями? Например, он не объяснил, почему звонит именно в этот день?

Она снова раздвинула губы в улыбке:

— К сожалению, нет. Так и подумала, что вы зададите такой вопрос… Но нет, он сразу приступил к делу. А я лишь спросила его, не хочет ли он составить новое завещание. Но он ответил: «Нет».

— Ничего не объяснив?

— Совершенно верно.

— А потом? — нетерпеливо спросил Гунарстранна.

— Вы о завещании? — уточнила адвокат и ответила: — Оно очень короткое. В нем нет ничего сверхъестественного… Думаю, вы будете разочарованы.

— Позвольте уж мне самому судить.

Без лишних слов она отодвинула в сторону какие-то бумаги и вскрыла пожелтевший конверт, лежавший на столе.

— Пожалуйста. Читайте. — Она придвинула к нему документ.

Ева Бритт приготовила на ужин жареного гольца и долго распространялась о том, каких трудов ей стоило раздобыть хорошую рыбу. Фрёлик старался не обращать внимания на ее язвительные реплики, но полностью избавиться от них не удалось. Его благодушие лишь еще больше распалило ее; она принялась разглагольствовать о его безответственности, о том, что он прячется от жизни и совершенно не думает о других. Его эгоизм выразился в том, что он даже не подумал купить рыбы по пути домой, как она просила. Конечно, она так и знала, что он забудет о рыбе, и поэтому сама поехала за продуктами. На протяжении всей тирады Фрёлик не сводил взгляда с магнитной доски на стене. «Домой», — думал он, задумчиво разглядывая открытку, которую однажды прислал Еве Бритт из Бергена, — ряд винных этикеток с бутылок «Божоле нуво», другие открытки от ее друзей с броскими, но какими-то одинаковыми картинками средиземноморских пляжей. А внизу — несколько афоризмов Пита Хейна[5]. Он понимал: стоит ему открыть рот — он не выдержит и взорвется. Пусть себе Ева Бритт выпустит пар, ведь она ездила по магазинам, готовила ужин и устала. Поэтому Фрёлик ее не перебивал. Он надеялся, что ему удастся без скандала выпить хотя бы первую кружку пива за вечер.

После ужина Франк Фрёлик стал думать об Ингрид Есперсен. Он никак не мог отделаться от мыслей о ней. Почему такая красотка четверть века прожила с мужчиной на четверть века старше себя? Они с Евой Бритт перешли в гостиную и заняли привычные места перед ее новым широкоэкранным телевизором. Фрёлик щелкал пультом, перебирая каналы. Звук он выключил. Оказалось, что смотреть совершенно нечего. Везде либо рекламные ролики, либо сериалы о богатых и знаменитых. По «Евроспорту» показывали матч по боксу между двумя коротышками второго полусреднего веса — противники неуклюже топтались на ринге. Всякий раз, как он нажимал кнопку на пульте, экран начинал мерцать, рассылая по стенам синевато-зеленые полосы. Ева Бритт уютно свернулась калачиком в новеньком белом кресле из «Икеи» и погрузилась в книгу некой Мелиссы Бэнкс; она понятия не имела о том, как Франку скучно.