Однажды он устроил новоселье. Квартиру-то он получил давно, но все ждал жену, чтобы начать обустройство. Не дождался, устроился сам, и созвал друзей, давно намекавших на недопустимость пренебрежения традициями. Все пришли с женами. Вадим был с Реной. Ее торт заткнул рты даже самых строгих моралистов.

В отпуск он слетал в Ленинград, выдержал там три дня и вернулся к Рене. Надо было разводиться. Но жена считала, что развод помешает его карьере. Рена тоже так считала.

Карьере капитана Панина помешало совсем другое. Для чекистов началась война, и он носился по фронтам, выдергивая из-под огня женщин и детей, оставляя мужиков разбираться между собой, не в силах помешать этому. Он писал Рене, она не отвечала. Его контору придавили, Железного Феликса опрокинула мутная волна. В один из тех смутных дней Вадим пришел домой с мешком документов, которые надо было сжечь, с запасными паспортами и табельным стволом под мышкой, готовый к переходу на нелегальное положение, если все пойдет по немецкому сценарию. Ему совсем не хотелось повторить судьбу гэдээровских товарищей, преданных всеми. Жена что-то твердила про мебельный магазин, где надо было выкупать гарнитур. Он тупо посмотрел на нее. Выкупать? Ему приходилось выкупать трупы. «Нам надо срочно развестись, — сказал он. — Развод и девичья фамилия. С моей фамилией теперь тебе будет трудно». Это подействовало, и она все сделала сама, быстро и четко.

На следующий же день после развода он дозвонился до Сумгаита, и его друг Вагиф, запинаясь, пригласил его на свадьбу. Панин извинился, что не может приехать, и Вагиф не стал настаивать. «Ты только не говори ей, что я звонил», попросил Вадим. «Понял, шеф, — сказал Вагиф. — Ты только не обижайся, шеф. Такая жизнь. Ей тоже надо жить. Мне тоже надо жить. Всем надо жить».

— Черт, Димка, я никогда не видел тебя таким пьяным, — сказал Сергеич, пытаясь подняться с песка. — Давай искупаемся.

Вода оказалась теплее, чем можно было ожидать от начала марта. Ковальский шагал впереди, отсвечивая белой задницей. Волны с шипением и плеском разбивались об него, обдавая Вадима ледяными брызгами. Песчаное дно было твердым и ребристым, иногда под ногу попадался камень, обросший скользкой травой. Вадим не выдержал и нырнул, чтобы спрятаться от холодного ветра, а потом плыл, задевая дно кончиками пальцев. Где-то рядом в темноте пыхтел и отплевывался Сергеич.

Потом они бегали вдоль прибоя, чтобы обсохнуть. Согрелись остатками водки, оделись, так и не избавившись от песка, и торопливо покинули пляж. Поднимаясь по склону парка, Вадим оглянулся. Над морем уже пролегла мутно-розовая полоса рассвета. Ковальский тоже оглянулся и сказал:

— Вторую ночь гудим. Хорош, пора браться за дело. Димка, начинай обдумывать план.

Это прозвучало самокритично, бодро и конструктивно. Вадим честно попытался собраться с мыслями и набросать план действий. Но мысли отказывались собираться, и план не набрасывался. Пока все шло само собой, и получалось неплохо. Их хотели убить, но они остались живы. Их приказали поймать, но они остались на свободе. Обкуренные уголовники в ночной забегаловке могли пырнуть их ножом, но не пырнули. Ныряя в ночное море, они могли разбить башку об камни, но не разбили.

— План такой, — сказал Панин. — Добраться до койки и спать, спать и спать. Утро вечера мудренее.

— А если мы вечером проснемся?

— А вечернее утро еще мудренее.

Так и получилось. Они проснулись вечером, и увидели новых людей за столом. С ними был и Махсум. Новые люди пили чай и тихо переговаривались. Муртазанов сказал:

— Садитесь, мужики, чай пить будем. Потом этим козлам звонить будем. По серьезному говорить будем.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

НЕ ПРЕДЪЯВЛЯЙТЕ СВОИ ДОКУМЕНТЫ.

Когда Клейн скрылся за углом дома, Степан Зубов огляделся и зашел в чайхану. Он занял свободный столик, поставив тяжелую сумку под стул. Пока он рылся в сумке, перекладывая вещи поудобнее, на столике откуда-то появился чайник и стаканчик с блюдцем.

Чай был настоящий — вишневого цвета и с запахом южной ночи. Зубов посмотрел на часы. Прошло только три минуты.

— Свободно?

Он машинально кивнул, и за столиком устроился человек в кожаной куртке. Русский, грузный, лет сорока. Не местный. Он тоже был с большой сумкой, и устроил он ее так же, как и Зубов, под стулом, потом пригладил ладонью короткие седые волосы и оглянулся. Степан Зубов и не оглядываясь знал, что за спиной у него сидят какие-то старики, а слева и справа есть два свободных столика. «Почему он подсел ко мне?», подумал Зубов. «Наверно, распознал приезжего. Надо было отшить его, но уже поздно». Бесшумно подлетел чайханщик и поставил на стол еще один чайник со стаканом.

— Ваши собираются в автобусе, — сказал чайханщик, протирая стол.

— Спасибо, сейчас пойдем, — сказал седой и повернулся к Зубову. — Не могу я местный чай пить. Люблю, но пить не могу. Беда. Вкус, запах, все нормально. Но после первого стакана режет в желудке, и все.

— А мне нравится, — сказал Зубов.

— Ну, пей, пей, — сказал седой.

Он встал, вытянул из-под стула свою сумку, в которой глухо брякнул металл, и вышел, оглянувшись на Зубова.

Через семь минут Зубов и чайханщик совершили несложную валютную операцию. Еще через две минуты Зубов вышел из чайханы и остановился за углом, неторопливо прикуривая.

Сигары он оставил у Марины. Сигара вещь домашняя, а в дорогу лучше брать сигареты. Не жалко выбросить, не докурив.

С Клейном они договорились — если что, разбегаемся. Пробиваемся поодиночке. Место сбора там-то и там-то, по таким-то дням, таким-то часам.

Если враги все-таки вычислили Рену, они вполне могли устроить у нее засаду. На этот случай Клейн и послал к ней своего человека. Человек надежный. Но не всемогущий. Так вот, если все-таки будет засада, то здесь уже никто не поможет. Значит, действуют такие структуры, что шансов нет. И остается только разбежаться, пробиваться, добираться до места сбора и ждать, ждать, ждать.

И вот прошло ровно пятнадцать минут, и Клейн не вышел из дома Рены. Зубов постоял на углу, прикуривая и незаметно оглядываясь. Штрафная минута. Он отметил «ауди» с водителем, читающим в темноте, и микроавтобус на тротуаре — зеленый «транспортер».

Зажигалка, наконец, перестала стрелять искорками, выдала язычок пламени, и сигарета занялась. Больше стоять нельзя. Он поднял тяжелую сумку и пошел вперед, не оглядываясь. Всё. Надо уходить.

Между домами, на выезде из двора, стоял автобус — серый ПАЗ с черной полосой по борту и с занавесками на окнах. Передняя дверь была открыта, и на подножке стоял человек в камуфляже типа «камыш». Заметив Зубова, он что-то сказал кому-то внутри автобуса, кивнул и сошел с подножки, оглядывая безлюдную улицу. Был он невысоким и плотным, шея шире головы, руки дугой. Типичный борец-тяжеловес. И двигался он по-борцовски мягко, чуть подав плечи вперед.