– Сядем, – приказала Марина.

Бес попятился, пропуская незваных гостей на кухоньку, ощупью, ногой, нашаривая табурет. Без сил рухнув на сиденье, он тут же вскочил, с грохотом выдвигая из-под стола пару табуреток.

Ершов сел, а Марина отошла к окну.

– Кто он? – обронила она, делая вид, что кого-то высматривает на улице.

– Я все скажу! – выпалил Лёха. – Мы с пацанами никогда… нет, ну там, похулиганим иногда… Бывает! Ну пивка глотнем… Но шоб со всякими резидентами… Да никогда!

– Кто он? – повторил Григорий, будто бы теряя терпение.

– Дядя Степа! Я его редко вижу, он теперь в Николаеве, а раньше в нашем доме жил.

– Фамилия?

– Вак… Вакра… – наморщил лоб Бессмертнов. – А-а! Вакарчук!

– Подробно! – скомандовала Марина. – Где встретились, когда, что он вам сказал?

Бес заторопился, выкладывая детали.

– Понятно… – нахмурился Ершов, выслушав исповедь «демона». – Фотографии у тебя есть?

– Кого? Михи?

– Вакарчука!

– А-а… Нету… Но я могу нарисовать!

– Хорошо рисуешь? – приподняла бровки Исаева.

– Ну так, немножко… – неожиданно застеснялся Бес, и Марина подумала, что еще не все с ним потеряно.

– Рисуй!

– Щас я!

Заняв у младшего братца школьный альбом и карандаш, Алексей уверенно набросал прорись мужского лица – крупного, почти квадратного. С каждым нанесенным штрихом смутная картинка проявлялась все яснее – карандаш будто наводил резкость, добавляя черту за чертой. Широковатый нос… Густые брови… Большой рот… Капризно опущенная нижняя губа… Брыластые щеки… Чуть оттопыренные заостренные уши…

К такой физиономии подошла бы пышная копна курчавых волос, как у Дюма-отца, но Вакарчук носил короткую, словно прилизанную прическу. Лицо дышало животной силой, но все портили неожиданно маленькие глазки, сбежавшиеся к носу – они придавали «дяде Степе» трусоватость и в то же время – порочность.

«А парень талантлив…» – заметила Марина.

– Вот, – сказал Бес несмело, протягивая портрет.

– Недурно… – протянул Ершов. – Где он живет, не знаешь?

Лёха замотал головой.

– Ладно, – легко смирился Григорий, – найдем. Значит, так. Мы не станем тебя привлекать, если согласишься нам помочь…

– Да, конечно! – пылко отреагировал Бессмертнов. – Да я…

Марина жестом утихомирила Беса.

– Тогда слушай внимательно, а лучше сразу записывай. Составишь донесение для Вакарчука, как вы и договаривались. Сообщишь все, что ты узнал, – имя, место работы… Пиши, пиши! Я буду диктовать.

Алексей вооружился ручкой и тетрадным листком.

– Пиши: «Зовут Миха… Тире. Михаил Иванович Зорин, работает в городской поликлинике, санитаром на «скорой». Завтра…» Написал? «Завтра узнаю адрес, где он живет». Все.

Марина перечитала записку и кивнула.

– Положишь в ячейку ровно в три и можешь быть свободен. Завтра тебе передадут адрес – составишь такое же сообщение. Понятно? Учти: за тобой будут следить, но ты не должен оглядываться и обращать на себя внимание – нас интересует Вакарчук. Веди себя как всегда. Все понял?

– Так точно! – выдохнул Бес и преданно уставился на Исаеву.

– Вольно, – улыбнулась Марина. – Надеюсь, не стоит напоминать, что рассказывать о нашем визите… мм… не рекомендуется?

– Помалкивай, короче, – пробурчал Ершов.

Оперативники вышли, и Алексей очень медленно, очень тихо притворил за ними дверь.

Тот же день, ближе к обеду Первомайск, улица Чкалова

Все пять уроков я отбыл, тихо млея и огорчаясь звонкам на перемену. Ведь тогда предмет моего обожания покидал класс, а не сидел рядом, совсем близко, часто касаясь моей трепещущей натуры то плечиком, то ножкой, ласково улыбаясь мне, мне одному, и счастливо румянясь.

Я уже прекрасно понимал, что влюбился, мне было весело и грустно, вот и подначивал себя, иронизировал, лишь бы сбить градус смущения и растерянности. Дескать, старикашка, а туда же – втюрился, как мальчик! Даже словечки подыскивал погрубее да посмешнее, как будто это могло что-то изменить. Впрочем, тот короткий период времени, когда меня одолевал испуг и я метался, пытаясь хоть как-то «излечиться», незаметно прошел. У меня больше не было желания покончить с моим чувством. Наоборот, я был счастлив, что и меня постигла школьная любовь, чего не удалось испытать в «прошлой жизни».

Я узнавал это прекрасное и ужасное состояние, когда весь мир побоку и только один человек на всей планете интересует тебя по-настоящему. Одна девочка. Девушка. Инна.

Вот только, кроме нечаянной любви, во мне не остывало и другое чувство – долга. Сегодня я уже почти собрался проводить Инну до дому, и тут нарисовался Лушин.

– Привет лауреатам! – бодро воскликнул он. – Пошли знакомиться!

– С кем? – кисло бросил я.

– Здрасте! С начальником Центра. Забыл, что ли?

Уныло вздохнув, я ответил:

– Пошли…

Мы спустились в школьные мастерские, и я издали услыхал громкий голос дяди Вили, нашего трудовика, – он был глуховат и потому всегда разговаривал на повышенных тонах. Наверное, ему казалось, что и нам его плохо слышно.

Дяде Виле отвечал спокойный басок. Заглянув в слесарную мастерскую, я увидел учителя труда – седого, но бодрого, в неизменном черном халате. Напротив стоял плотный мужчина с короткой стрижкой, как у призывника. Да и одет он был на армейский лад – в форменные штаны цвета хаки и гимнастерку. Разве что куртка, утепленная овчиной, выбивалась из стиля. Зато выправка в стриженом чувствовалась. Пожилой, но крепкий, он с интересом разглядывал новенький токарный станок.

– Рекомендую – Вайткус Арсений Ромуальдович, – тоном шоумена затараторил Лушин, – мастер на все руки, изобретатель и рационализатор! А это наш лауреат – Гарин Михаил Петрович!

– Просто Миша, – улыбнулся я, протягивая Вайткусу руку.

– Здравствуйте, Миша, – «изобретатель и рационализатор» растянул губы в ответной улыбке и словно помолодел. – Первый раз жму руку участнику ВДНХ!

– Привыкнете! – утешил я его, и Арсений Ромуальдович беззвучно рассмеялся.

– Товарищ Вайткус в партии с тридцать девятого года, – журчал комсорг, – прошел всю войну и даже больше – начинал бить врага еще на Халхин-Голе, а закончил осенью сорок пятого в Дайрене, когда наши расколошматили Квантунскую армию!

– Дайрен – так говорили японские оккупанты, – поправил его Вайткус. – Правильно будет – Далянь. А по-нашему – Дальний.

– Вы, по-моему, служили куда дольше, – пошутил я.

– Армейская привычка! – хохотнул Арсений Ромуальдович, оглядывая свою одежку. – Задержался после войны в ГДР, вот и въелась служба.