Знание, хотел было сказать Аракелов, но смолчал. Он сидел и слушал рассказ о том, как экипаж «Лужайки одуванчиков» решил утаить свое открытие. Они долго спорили, но в конце концов согласились с этим все. Ибо…

— Что началось, Алехандро, когда поймали первого целаканта? Целакантовая лихорадка — так бы я это назвал. Каждый музей хотел его иметь. Каждый институт хотел его препарировать. Каждый «спортсмен» хотел его поймать. И как ни охраняли его, как ни регулировался отлов лицензиями, но… Браконьеры находились всегда. В конце концов, это дело техники поймать. А покупатели найдутся. И если теперь начнется тилозаврова лихорадка — что тогда? Ведь мы не знаем почти ничего. Численности популяции. Места, которое занимает он в экологии оазисов… Да что там, ничего мы еще не знаем. И начнись такое вот вмешательство — неразумное, стихийное, но не просто возможное — увы, обязательное, мы снова потеряем Морского Змея. На этот раз навсегда.

— И сколько же вы собираетесь молчать?

— Сколько сможем.

— Но после вас сюда придет другой экипаж.

— Может быть, мы сумеем убедить их. Может, сумеем убедить закрыть станцию. Кто знает?

— И так и не узнаете о Морском Змее. Ничего. Во веки веков.

— Мы будем знать, что он существует. И отчасти — благодаря нам.

— Прекрасно, — сказал Аракелов. Не ожидал он ничего подобного, но зато теперь стало понятным все, что прежде раздражало нелепостью и нелогичностью. — А как же с Монакской конвенцией?

— «Ни одно открытие в области наук об океане не может быть засекречено ни государством, ни организацией, ни группой лиц ни в каких целях и никоим образом», — процитировал наизусть да Галвиш. — Параграф третий, пункт пять «а». Мы об этом не забыли. Но помните ли вы, Алехандро, об ответственности ученого за судьбу своего открытия? О праве ученого на «вето»?

— Если закон входит в конфликт с совестью, значит, или совесть ошибается, или закон плох. Но ни в том, ни в другом нельзя разобраться в одиночку. Об этом нужно говорить. Во всеуслышание. Лишь тогда рано или поздно всплывает правда.

— Господи, — вздохнул да Галвиш, — и как это Агостино угораздило схватить воспаление легких? Извините, Алехандро, но, если бы не вы, насколько проще все было бы!

— Однако я здесь, — сказал Аракелов. Сказал резко, словно подвод черту. — И я видел.

— Значит, вы не станете молчать?

— Нет, — сказал Аракелов. — Я просто не могу. Поймите, коллега, все мы делаем одно, общее, человеческое наше дело. Разве вы или я здесь сами по себе? Нет. За нами все те, кто создал нас, научил, направил сюда. Те, кто строил эту станцию. Те, кто сделал меня батиандром. Как же мы можем обмануть их? Разве этого они заслужили? Ведь если с любым из нас случитс что-то, вся огромная эта человеческая махина придет в действие. Нас будут вытаскивать. Спасать. Океанский Патруль. Международный Океанографический Комитет. Люди на моем «Руслане». В моем институте. И не только они. Многие, многие другие. Так что же — всех их посчитать недостойными? Нет. Я так не могу. Они верят мне, а я должен верить им. Мы — одно. Одно тело и одно дело. И нами управляет закон. Есть Монакская конвенция — никому не дозволено ее нарушать. Тилозавровая лихорадка, говорите вы? Что ж, возможно. Значит, надо добиваться, чтобы зону эту объявили заповедником. И надо будет этот заповедник охранять. Если вы и впрямь хотите сберечь Великого Морского Змея, если дорог он вам — охраняйте! Нужно будет — я сам в егеря пойду. В Океанский Патруль. И на моей стороне будет право. Закон будет. И я всегда смогу доверять тем, кто стоит за мной. А они — мне. Это единственный путь, какой я вижу. А молчать… Нет. Не могу, не хочу и не должен.

Да Галвиш внимательно смотрел на Аракелова все время, пока тот произносил свой монолог. Может быть, затянувшийся чуть больше, чем надо. Но уж как получилось… И впервые за все дни, проведенные на «Лужайке одуванчиков», Аракелов ощутил вдруг человеческий контакт.

— Понимаю вас, коллега, — сказал да Галвиш. — Позиция безупречная. Не согласен с вами, но понимаю. Но это теория. А доказательств-то у вас все равно нет. Есть ваше слово и есть наши слова. И только.

— Значит, война?

— Прискорбно, но так. — Да Галвиш поднялся, спрятал в карман четки, поклонился. — Спокойной ночи, Алехандро. И все-таки, подумайте еще. Мы ведь тоже не один день думали…

— Подумаю, — пообещал Аракелов, пообещал искренне, потому что было о чем подумать после такого разговора. — Только вряд ли я надумаю что-нибудь другое. Как это у Дезерта: «Может ли барс сменить пятна свои?»

Дверь за да Галвишем закрылась. Мягко и беззвучно. Аракелов осталс один. Он посмотрел на торчащую из машинки седьмую страницу отчета с трем сиротливыми строчками, оборванными на полуслове. Что ж, по крайней мере, теперь все ясно. А значит, надо браться за дело. Он забарабанил пальцами по клавишам.

Через два часа отчет был готов. Подпишет его в таком виде Рибейра или нет — не суть важно. В конце концов, Аракелов имеет право на вотум сепаратум. И правом своим не преминет воспользоваться. Что бы ни получилось из этого потом, он обязан был сказать правду. Даже если правда эта бездоказательна. Даже если на всю жизнь Великий Морской Змей останетс лишь воспоминанием — тенью, постепенно растворяющейся в абиссальной тьме. Тенью, за которой он, Аракелов, мог лишь следить сонаром и латералью, судорожно нажимая на гашетку монитора…

Монитор?..

Аракелов выскочил из-за стола и почти бегом направился в шлюзовую. Скутер был на месте — аккуратно подвешенная на талях двухметровая торпеда. Аракелов открыл донный лючок, запустил туда руки, нащупал гладкий пластик панели монитора. Еще несколько движений — и на ладонь ему выпал маленький стекловидный диск запоминающего устройства.

Автоматизм не подвел Аракелова и на этот раз — увлеченный зрелищем, он даже не вспомнил о съемке, но тренированные руки батиандра работали сами. И вот оно, доказательство. Все, что видел Аракелов, зафиксировано в этом диске. И это уже не оспоришь. Это не слово против слова. Это факт.

Аракелов не думал тогда, семя какого древа держит он в руке. Не предполагал, насколько сбудутся сказанные им да Галвишу слова. Осознать все это ему пришлось лишь годы спустя.

Фильм, смонтированный по аракеловским материалам, стал сенсацией. Монакский океанографический институт наградил Аракелова бронзовой медалью Удеманса; медаль эта, учрежденная в девяносто втором, должна была быть вручена тому, кто достанет первые документальные свидетельства существования глубинного монстра. Серебряная ожидала первого удачливого охотника на неодинозавра, золотая — хитреца, который сумеет поймать подводное «диво» живьем. Галапагосского Левиафана на звучной латыни нарекли «тихоокеанским неотилозавром Аракелова». Была в этом неправильность, которую Аракелов пытался доказать и объяснить, но процесс уже вышел из-под его контроля. Кое-кто — и не только пятерка обитателей «Лужайки одуванчиков» — при встрече перестал протягивать ему руку. Это было тяжко, и за ними стояла своя правда, и чувствовал Аракелов это, но изменить уже ничего не мог… И потому бронзовый кружок с профилем Удеманса был убран Аракеловым в ящик стола и никогда не извлекалс оттуда…