— Кхе-кхе, да. Я не очень привык произносить речи. Но, кхе-кхе, я бы хотел поблагодарить за мою невесту тех, кто ее родил, да, родителей то есть. Да, кхе-кхе, а теперь я, можно сказать, принимаю на себя ответственность за нее и буду стараться.

Здесь он делает паузу. Кажется, будто он что-то забыл, мать толкает его в спину.

— Да, и еще я должен поблагодарить мамочку.

Она, довольная, смотрит направо и налево. Звонит чей-то мобильник, судя по звуку, мобильник жениха, он поглядывает на карман, борясь с искушением взять трубку. Мать снова толкает его в спину, показывает на слова, которые она написала на скатерти, и он заканчивает очень быстро и очень камерно, так же, как Ари и Хокон[9], ведь это так модно:

— У тебя большое сердце, и я тебя люблю.

Невеста зевает, жених может наконец-то взять телефон, звонят по срочному делу, и он выбегает. В тот же момент вскакивают двое мужчин, устремляются к невесте и целуют ее в обе щеки. Потому что когда из-за стола выходит жених, его друзья должны целовать невесту, и наоборот.

— Так написано в журнале, — шепчет Сванхильд на ухо Будиль, — мне рассказала сестра невесты.

А когда одна из сестер отправится в туалет, брат жениха должен целовать вторую сестру, и наоборот. Когда речь произносит тетя, дяди выпивают до дна, и двоюродные братья встают на стулья, когда речь произносит двоюродная сестра, дяди должны стоять на одной ноге, и так далее. Но не все столь же внимательно изучили журнал, как сестра невесты, отчего возникает смятение; гораздо больше народу, чем требуется, стоит на стульях на одной ноге, и целуются больше, чем предписано, опустошается больше бокалов, чем нужно по правилам.

Уле дочистил всю клубнику, не съев ни одной, и ягода за ягодой втыкает их в крем на лимонном суфле, разложенном по креманкам, готовым к сервировке. А в клубнику он втыкает бумажные зонтики. Это была его собственная идея, и он сам выбирал их в магазине, когда понял, что именно такие зонтики были в его стакане с лимонадом по дороге в Швецию. Он раскладывает их, голубые и желтые, и наискось протыкает каждую ягодку. Никто не имеет права ему помогать, и все должны молчать во время процедуры. Он цыкает на Бато и Влади, которые стоят в передниках поверх концертной одежды и споласкивают тарелки по мере их поступления на кухню. Язык торчит из уголка маленького ротика, глаза блестят, сорок стаканов в шесть рядов на столе, когда он заканчивает, все видят, что зонтики образуют кривой шведский флаг. Все это признают, но, к сожалению, произведение искусства придется разрушить, чтобы подать десерт. Уле закрывает глаза руками и всхлипывает, но Влади знает средство. Он берет «полароид», оставленный в прихожей, и фотографирует флаг, Уле тут же получает фотографию и с тех пор с ней не расстается.

На стороне стола, обслуживаемой Будиль, дела идут быстрее, чем у Сванхильд. Будиль деловита и хочет быстрее освободиться, чтобы присесть. Она убирает тарелки, когда сама решает, что гости наелись, зато щедра на красное вино. В это время Сванхильд окружает гостей антропософской заботой и положительной энергетикой, будто они — худосочные морковки. В результате довольно рано возникает дисбаланс: когда сторона Будиль заканчивает десерт, сторона Сванхильд получает добавку баранины, сопровождаемой теплыми мудрыми словами. На стороне Будиль говорят громче и жаждут высказаться, а сама Будиль садится среди гостей с джином. Тетя Огот, которую постоянно прогоняли со стула невесты, просит слова и хочет сообщить что-то важное. Потому что ни одна женщина до сих пор не произнесла речь! Она с горечью поджимает губы и прищуривает глаза:

— В этой семье нормально, что женщинам запрещено говорить в обществе? Да?

Она покачивается и хватается за край стола. У нее тоже есть чем поделиться относительно семейной жизни, хотя она и не замужем.

— Брак чересчур превозносится, — предупреждает она и указывает морщинистой рукой на невесту, у которой слипаются глаза.

— Думаете, моя жизнь без мужа была неполноценной?

С кухни заглядывают в столовую посмотреть, что происходит.

— Я вам покажу, — говорит она. — О! Когда-нибудь я вам еще покажу!

— Ура! — завершает Будиль.

Тетя сбивается, бормочет какую-то непонятную грубость и садится на место.

— Да, — говорит она Будиль, — во всяком случае, я высказалась.

— Да уж, высказалась, — кивает Будиль.

Теперь начинают искать сумку. На стуле она не висит, на полу ее тоже нет, кто-то ее украл, а в сумке было нечто важное! Всем велят ее искать, Агнес и Ада заползают под стол, сидят там дольше необходимого и выглядывают из-под скатерти, сумку вскоре находят на стуле спящей невесты, и тетушка Огот вовремя может принять свое слабительное.

Настало время для песенки, которую сестры записали серебряными буквами, но никто не хочет усаживаться обратно. Молодежь вышла на террасу покурить, все сняли обувь и устремляются через лужайку к кустам, куда их притягивают мешки с бутылками пива, старики перемещаются в гостиную, к чашкам с кофе, обед закончен. «Три звезды» убирают со стола и относят невесту в постель.

Все звуки — скрип столов и стульев, сытые и довольные голоса, несущиеся изо всех комнат, — озаряют кухню, где в одиночестве стоит Нина и намывает горы тарелок в теплой воде. Голоса и смех разносятся с такой же гулкостью, как шаги в церкви в сочельник перед торжественным закрытием дверей. Тучи рассеялись, свет устремляется в окна, не такой, как всегда, потому что в воздухе висит ливень из света, он льется от расцветших каштанов на аллее и греет глаза. Эвенсен торжественно прокрадывается к заправленным кофеваркам, за которые он отвечает.

— Ну! — шепчут все в один голос, и он нажимает на кнопки, которые загораются красным, вскоре кофеварки гудят и разносится аромат кофе.

— Видела бы меня Гудрюнн!

Мать жениха заглядывает к Нине в кухню. Хильдегрюнн — бывшая жена Арне, теперь женатого на сексуально активной Марлен, которая была в Париже, если Нина все правильно запомнила. Она приоткрывает дверь и заглядывает, будто совершает что-то незаконное, прошмыгивает через порог и останавливается, держась за ручку двери, затаив дыхание, будто ее кто-то преследует.

— Мне нужно передохнуть, — шепчет она, — там такая катавасия. Можно побыть здесь, пока я не приду в себя?

— Пожалуйста, — отвечает Нина.

— Ну, ну, — говорит Хильдегрюнн, — вот он и женился.

— Чудесно, — замечает Нина.

— Да, теперь у них обоих есть по жене, — говорит Хильдегрюнн, — и у Арне, и у Андерса.

— Да, — кивает Нина.

Мать жениха садится на кухонную табуретку, сутулится, сметает невидимые крошки со стола и пылинки с платья.

— Да, да.

Она прикусывает губу, слезы переполняют глаза.

— Уф, — смущенно вздыхает она, вытирая лицо рукавом, — да, да, в каком-то смысле это хорошо.