– А как человек?

– Как человек, – вздохнул мапа и потер свою коротко стриженую голову, словно хотел ухватить и потянуть за прядь давно срезанных светлых волос, – как человек… не знаю. Как женщина, я хочу, чтобы жили и были счастливы мои дети и внуки. Как мужчина я хочу, чтобы они были сильны, свободны и в безопасности… И когда я начинаю думать так, мне становится наплевать на вымирание снарков и иже с ними, потому что мы же уже здесь, сынок. И наша нужда велика… Но тут вступает в игру «в третьих». Оно в том, что для терраформирования нам в любом случае нужен доступ к Ядру. Без него мы не улетим и не останемся. Лепус переварит нас в темноте своей ночи…

Для охоты нас разбили на тройки и четверки – мы стояли толпой, возбужденно переговариваясь, а Фокин ходил со списками и если кто заранее не записался, то сам назначал, с кем. Я очень хотел охотиться с Илонкой, но записать так постеснялся. Надеялся на чудо.

Я пробирался сквозь толпу к Илонке поближе, но она уже стояла и с кем-то разговаривала – чуть выше меня, плечистый, темные волосы стильно выбриты полосками, я тоже так хотел уже давно, но мапа не разрешал «оболваниться». Я уже передумал и собрался назад повернуть, но тут Илонка меня заметила.

– Дей!

Незнакомец обернулся, и у меня внутри будто молния полыхнула от того, что я смотрел в собственное лицо, только старше лет на пять. Конечно, я его знал – это был Виллем, из второго поколения Томилиных, один из троих выживших нас. Его не стали подключать к Ядру, потому что гемосталь его остался желтым, что означало девяностопроцентную вероятность того, что Ядро его точно не примет. Если гемосталь краснел – а в большинстве случаев он краснел – то порог микромутаций, которые накапливаются по мере жизни и взросления любого организма, был ниже семидесяти процентов, и был смысл пробовать. Говорят, были и такие, кто считал, что нечего с гемосталями рассусоливать – если тебя с определенной целью родили и вырастили, то нечего тут шансы считать, а полезай в печку в любом случае. Говорят, мапа с такими говорящими дважды дрался страшно, еле оттаскивали, и именно так потерял один из нижних клыков – выбили, но сам он оппонентов еще сильнее разукрасил.

Виллем на меня взглянул, и тут же ему кровь в лицо бросилась, глаза отвел. На щеках у него были татуировки, что-то кельтское, и они от румянца сильно побагровели.

– Привет, Дей, – сказал он, так в глаза мне и не глядя. Я смотреть не хотел, а смотрел жадно, потому что мне-то вряд ли таким стать доведется. Сильным, красивым и выше Илонки. Виллем потупился, и я вдруг понял – ему передо мною стыдно, что он выжил. Его, получается, вывели из пещеры огненной, а остальных он там бросил. Поэтому он нас и избегал изо всех сил, старался не пересекаться. Я представил, что бы я сам чувствовал на мод’обрахе, если бы мой еще теплый, только что снятый с плеча гемосталь не изменил цвет…

– Виллем, – начал я, но тут нас перебил подоспевший вездесущий Фокин.

– Так, Илонка, ты с Машенькой и. вот парня с вами отправим, мы, мужики, не хуже, не такие уж бесполезные.

Я с надеждой шагнул вперед, но он уже хлопнул Виллема по плечу, подмигнул девушкам.

– Дей, а ты со мной пойдешь, – сказал он бодро. – Будешь за стариком присматривать, да?

Он нетерпеливо щелкнул пальцами, я вздохнул и подчинился. Все группы вышли за контур поля и разбрелись по куцым джунглям, покрывавшим каменное плато вблизи корабля.

– Ты, Дей, это… Поближе ко мне держись, – сказал Фокин, щурясь на Медузу, та стояла высоко в небе и свет ее казался синеватым, отражаясь от гладких деревьев. – Для пущей безопасности, понимаешь?

Я понимал. Конечно, я не сомневался, что Сергей Васильевич искренне переживает за каждого члена колонии, включая своих политических оппонентов. Но колония уже и так потеряла в этом году в лице Дилиона один из своих возможных билетиков с этой неприятной планеты на другую, хорошую, с молочными реками, кисельными берегами и приветливыми большеглазыми млекопитающими.

Мы с Сергеем Васильевичем шли больше получаса, прежде чем нам попался первый снарк. Мы молча, стараясь двигаться совершенно бесшумно, взвели арбалеты, но снарк вел себя странно – убегать и не думал, крутился на месте, кряхтел, а потом вдруг задрал огромную голову к небу и закричал так страшно, что я чуть арбалет не выронил. Фокин мне жестом показал, что подойти поближе надо, разобраться. Снарк лежал на боку, его крупная туша казалась странно раздутой, брюхо ходуном ходило.

– Ох, – сказал Фокин, морщась под маской скафандра. – Кажется, сейчас мы получим неповторимый опыт животного мира Лепуса… Мне рассказывали, но сам я никогда.

Кожа мертвого снарка разошлась с хлопком и наружу в потеках отвратительно пахнущей жидкости полезли маленькие снарки – розовые, ушастые, шестилапые, похожие на длинноухих бегемотов.

Меня чуть не вырвало, что в скафандре было бы катастрофой, я справился, но тут Фокин с возгласом отвращения отпрыгнул от новорожденного снарка, запнулся о камень, упал, перекувыркнулся через голову и замер.

– Сергей Василич… – я его звал, а он все лежал, не двигаясь, только веки дрожали, будто перед ним мелькали образы и люди, и он все на них насмотреться не мог. А в себя пришел – и так выругался, что мой особый словарный запас сразу процентов на двадцать обогатился. В общих чертах он высказался по поводу того, что у него нога, кажется, сломана, охота не задалась, и не буду ли я любезен оттащить его обратно к кораблю? Я стал любезен, хотя не смог отказать себе в сарказме по поводу того, как мне теперь не грозит страшная участь чего-нибудь себе повредить и выпасть из числа счастливцев, которых сожжет Ядро. Сказал – и сразу испугался, что палку перегнул. А Фокин молчал долго, а потом кричать на меня начал.

– Мне, думаешь легко с вами, обормотами? Учить вас, любить вас, смотреть, как вы умираете с пеной у рта? Хоронить вас? Снова и снова хоронить своего лучшего друга, Вовку Томилина, с которым мы тридцать лет душа в душу… По которому я тоскую почти как по Машеньке моей?

– Если мы – такая ценность, – я гнул свое, – чего же вы нас не выращиваете в обитых изоляцией комнатах, подавая перетертую еду, чтобы не подавиться?

– Ты что, еще не понял, мальчишка? Когда Ядро примет тебя… или не тебя, а твоего брата, этого, следующего, маленького еще, или даже еще не родившегося – когда-нибудь примет, иначе в жизни и судьбе нет вообще никакого смысла, я в это поверить не могу… Когда оно тебя примет – ты станешь нашим богом. У тебя будет доступ ко всем ресурсам корабля, экспедиции, планеты. И власть – лететь или бежать, переместить корабль на дневную сторону, запустить терраформинг, или свалить с этого чертого Ляпуса к чертовой матери? Понимаешь? Один из вас станет богом – а никому не нужен злой маленький бог, воспитанный в ватном облаке, не знающий человеческих чувств. Бог, не умеющий любить. Поэтому вы – наши дети. Мы не строгаем вас на верстаке, не запрещаем вам ничего, чего не запрещают детям родители. Мы воспитываем вас в любви. И ответственности. Воспитываем вас людьми, чтобы вы ими и остались – при любом раскладе. Иначе я бы не поступил с Вовкой моим… Иначе я бы на все это не согласился…