В нашей с К* переписке для меня одновременно неотразимо и пугающе то, что в моей тайной комнате тайну составляет она, а не я. Хотя я начал чувствовать, что ей можно доверять, я все еще не уверен, с каким оружием она могла притаиться в темноте и чему приписать блеск в ее глазах – вожделению или кровожадности. И одной рукой я ее отталкиваю, а другой притягиваю к себе, как поступал со многими женщинами; я хочу разобраться с ней по-своему, в тайной комнатке, где она связана по рукам и ногам. Я хочу уйти от нее, когда закончу с ней, до тех пор, пока не буду готов вернуться, и не чувствовать надобности думать о ней в промежутках, потому что, если бы я о ней думал, моя совесть претерпевала бы муки, а я давно устал от всех вещей и людей, многозначительных и обыденных, которые мучают мою совесть. Я понимаю, конечно же, что создал тайную комнату как раз для того, чтобы притворяться, будто запретная деятельность в ее пределах имеет место не в реальном мире, а во сне с четырьмя стенками. И я лично знаю тайны, не мои, но чужие, которые переходят все пределы даже в виде фантазий, тайны, которые нельзя простить, какой бы большой или маленькой ни была комната души, где эти фантазии родились на свет, какой бы темной или светлой ни была эта комната. В сравнении с такими тайнами моя переписка с К*, которой я никогда не видел и, скорее всего, никогда не увижу, с трудом заслуживает названия тайны, за которую я могу или не могу быть привлечен к ответу ровно в той степени, в какой мир вправе потребовать с меня ответ за желания моих снов. Только моральный тоталитаризм отказывается признавать различие между тайной, извещающей о смерти души – например, просмотром снафф-фильма или растлением детей, – и тайной односторонней переписки, в худшем случае подразумевающей воображаемый роман на стороне. Но я взволнован своими размышлениями о том, где все-таки кончается моральная рационализация и начинается настоящее проклятие, я взволнован тем, как даже воображение не может быть абсолютно невиновным. Я взволнован созерцанием того, сколько уровней лежит между самым черным секретом и самым безобидным и насколько эти уровни широки, я взволнован мембраной между импульсом, что всего лишь таится внутри, и импульсом, который реализован. Я могу только заставить себя обдумать, так и не гонясь за ответом, дал бы я на самом деле выход своим чернейшим импульсам, будь я уверен, что смогу выйти сухим из воды, или моя совесть все же узнала бы себя, даже если бы рамки цивилизованного так сместились, что разрешили бы неразрешимое...

Время от времени я вижу на бульваре Сансет одну маленькую белобрысую проститутку. Она всегда там после заката по Времени Зет, на углу напротив «Шато Мармон»; я называю ее Принцессой Монет из Американского Таро – на улице она так и сверкает. Подойди к ней поближе, и она оказывается моложе, чем казалась; девочки на этой части Стрипа всегда оказываются, если суметь подойти близко, либо моложе, либо старше, чем кажутся. В любом случае она достаточно молода, чтобы все еще работать на улице, прежде чем закон желания поместит ее к какому-нибудь типу в пентхауз, или состарит ее, или убьет: она слишком заметно сверкает, чтобы оставаться на улице слишком долго. Я всегда выискиваю ее взглядом, когда еду в ту сторону. Я ни разу не подумывал всерьез насчет того, чтобы воспользоваться ее услугами; но, поскольку она более привлекательна, чем большинство проституток, которых я видел, и поскольку она стоит всего в трех-четырех кварталах от моего дома, я ловлю себя на мыслях о том, на что бы это могло быть похоже – купить ее и отвезти домой. Я все еще помню, как много лет назад шел по улице в Амстердаме мимо женщин в витринах – особенно помню одну, которая сидела за своим стеклом, с черными волосами, в мягкой белой водолазке, улыбаясь и ничего не говоря, – и я знал, что хочу ее, но что мне недостает денег и храбрости, а также знал, что спустя годы буду живо помнить упущенный шанс. Но Принцесса Монет – спустя годы, на бульваре Сансет, напротив «Шато Мармон», в Зоне Зет – слишком молода и неумна, чтобы так улыбаться. Ее улыбки – улыбки молодости, они моментально исчезают в моем зеркале заднего вида, когда я проезжаю мимо...

Однажды вечером я был у Вив, и мне привиделось нечто, что я счел сном. Садилось солнце, и я собрался было уезжать, поскольку где-то через час Вив ожидала прихода подруг на Женский Вечер; но я поднялся на антресоли, и улегся к ней в постель, и, должно быть, уснул. Я не помню, чтобы я чувствовал особенную усталость. В какой-то момент я проснулся – или мне приснилось, что я проснулся, – и женщины уже пришли; они сидели внизу и разговаривали, а я был недостаточно бодр, чтобы вслушиваться в их беседу. То ли им было наплевать, что я остался наверху, то ли они просто обо мне забыли – не знаю. Но, легко скользя то в сон, то снова в явь, я опять проснулся, увидел трепещущий отсвет свечи на потолке и, повернувшись, взглянул из-за края кровати на этих женщин подо мной, которые – все восемь или десять – были наги. Некоторых я узнал. Я был уверен, что видел Веронику, Лидию и даже Эми Браун, заодно с некоторыми другими актрисами, бывшими на балу. Они не очень много говорили, только перешептывались и в то же время брили друг друга, сосредоточенно окуная бритвы в мисочки с мыльной водой, стоявшие у них между ног. Эта картина не имела сокровенного или ритуального смысла; скорее, казалось, что нагие, поблескивающие женщины чертят карту между границами их общей тайны, карту своей собственной страны, не оскверненной ни одним мужчиной, вне зависимости от того, знают они, что я наверху, или нет, и заботит ли их это. Я почувствовал, как меня убаюкивает это молчаливое зрелище; я не помню, отвернулся ли я, закрыв глаза, или же продолжал смотреть, но я видел, как на лобках, по мере сбривания волос, открываются потайные татуировки – Девятка Мостов, Туз Винтовок, Шестерка Звезд и Пятерка Монет. В сочетании тел их я прочел свое будущее – туманную судьбу и новоявленное перепутье, где название моста передо мной было написано на составной табличке, и перед тем как проснуться, я почти успел расшифровать буквы и понять, что там написано. Позже, когда я проснулся, женщин уже не было. В темноте я спустился вниз и, включив свет, не увидел и намека на бритвы и миски с мыльной водой, но, приглядевшись к полу, я коснулся пальцем шелковистых волосков, которые ускользнули от усилий женщин скрыть все следы того, чем они занимались.

Вскоре после ночи у Джаспер Вив показала мне свои планы новой скульптуры. Она зовет ее Мнемоскопом. Это будет стальной цилиндр двадцати футов в длину, вздернутый к небу, как телескоп. Внутри, по всей длине его донной части, будет тянуться зеркальная полоска, так что, когда солнце достигнет определенной высоты над горизонтом, телескоп сверкнет ослепляющим огнем. В этой вспышке, объясняет Вив, каждый увидит самое забытое свое воспоминание. Закончив телескоп, она определит координаты точки, на которую он нацелен, и, где бы та ни была – в Скалистых горах, в Чикаго, в Новой Шотландии, – построит там второй телескоп, нацеленный обратно, на Лос-Анджелес. Ясно, что план этот внушителен и амбициозен; Вив говорила с Джаспер насчет того, чтобы возвести скульптуру в огненном рву, окружающем ее дом, а может, на свалке за ним, в зоне видимости одной из мансард. Я чувствую, что это дар, который Вив протягивает Джаспер, пытаясь оживить ее, вызволить из обманного, как считает Вив, отчаяния ее воспоминаний; в то же время работа над скульптурой оживит саму Вив после ее собственного уныния, вызванного Балом Художников и съемками «Белого шепота», не говоря уж об усиливающейся двойственности отношения к тому, как складывается ее жизнь, о чувстве, будто что-то ускользает между пальцами...