Теперь ведун начал более или менее понимать уклад жизни вольной Кшени. Похоже, прочная крепость с высокими стенами, отстроенная на крутом холме, отнюдь не служила для проживания, а представляла собой нечто вроде огромной кладовки, в которую жители сносили всё ценное, а то и просто не нужное в повседневной жизни. В случае опасности люди просто бросали свои пятистенки, убегали за стены цитадели и захлопывали ворота, занимая боевые позиции на стенах. А этакую твердыню лихим наскоком не очень-то и возьмешь. И аркан до зубцов не добросишь, и стрелять снизу вверх несподручно — а вот вниз в самый раз. Да и народ думает не о том, как убежать, а о том, как урон супротивнику посильнее причинить. Уголок, где опасность пересидеть, пусть и тесный, есть у каждого, припасы все опять же здесь… При желании хоть год в осаде жить можно — если с осени запереться, конечно. А посады… Что посады? Леса вокруг вдосталь. Коли и попортит ворог избы вокруг — новые срубить много времени не нужно, на Руси народ к топору привычен.

— Вот, — достал с верхних полатей несколько грубо прокованных брусков кузнец, — эти могу дать. Всё едино без дела лежат.

— Ага… — Олег взвесил один из слитков в руке, подобрал возле очага осколок камня граммов на сто, с силой ударил по краю бруска. В стороны широко брызнул сноп темно-красных искр. — Понятно. Дрянь железо, кузнец, сыромятина.

Ведун взял другой брусок, опять ударил:

— А вот этот ничего, искра желтая, всего пара высеклась. А этот… Этот тоже не высший сорт.

— Да ты… — задохнулся мастер. — Да ты, деревенщина, ты хоть знаешь, что в руках держишь?! Ты хоть… Уметайся! Уметайся отсюда, пока я тебя… — Хозяин схватил слитки, принялся перебрасывать их обратно наверх. — Развелось ковалей, каждый мнит себя князем Киевским… Гонору, как у дуба, а в стебле и соломы не найти!

— Ты еще скажи, что я не прав, — огрызнулся Середин. — Сам попытался глину какую-то заместо железа всучить, а потом еще и ругается.

— Ты… — судорожно сглотнул хозяин. — Молоко на губах не обсохло, а он уже… Ладно, я тебе кое-что покажу… Посмотрим, какой ты знаток…

Кузнец прихватил тонкий, но явно тяжелый сверток, спрыгнул вниз, развернул заячью шкурку. Там, щедро смазанный салом, лежал меч — в руку длиной и четыре пальца шириной; костяная рукоять с тремя витками тонкой кожи и навершием в виде головы козла, с направленными вниз шипами-рогами.

— Ква… — Олег увидел темный холодный отлив, пальцем стер сало с середины клинка, тут же узнал тонкую матовую вязь и снова охнул: — Электрическая сила, не может быть!

Это был булат. Самый настоящий — и один такой клинок стоил больше, нежели три Кшени со всеми обитателями. Неужели его смог смастерить вот этот деревенский кузнец?

Собственно, главная тайна булата не представляла собой столь уж огромного секрета. Берут три основные полосы: сталь мягкую, сталь упругую, сталь высокоуглеродистую — и сваривают в единый клинок. Подобный меч будет резать врага с такой легкостью, как сталь углеродистая, мягкая сталь не даст первой, хрупкой как стекло, рассыпаться от первого же удара, а сталь пружинная придаст оружию упругость и сохранит его форму. Правда, просто три толстые полосы металла этого эффекта не дадут — вязкая сталь не спасет хрупкую прочную, если будет отделена от нее даже на несколько миллиметров. Слои должны быть как можно тоньше, их должно быть как можно больше. Поэтому взятые вместе полосы расковывают, складывают пополам, сваривают, опять расковывают, снова складывают — и так до тех пор, пока толщина каждого слоя не сузится до нескольких микрон, а поверхность клинка из-за цветовой разности слоев не покроется мельчайшей вязью — «коленчатым» рисунком.

Чаще всего составных полос бывает всё-таки не три, а семь. Иногда дело доходит до пятнадцати. Но суть не в них. При кажущейся простоте идеи каждый кузнец понимает, что воплощение ее лежит заметно за гранью возможного. Потому что температура сварки, определяемая на глаз, должна удерживаться на уровне тысячи ста пятидесяти градусов плюс-минус пара десятков. Потому что начинать сварку нужно на верхней допустимой границе — ведь стоит вынуть заготовку, как она начинает остывать; причем при даже коротком перегреве происходит пережог, при недогреве — недовар. Потому что на поверхности стали постоянно появляется окалина, горн норовит подбросить шлак — и если, складывая полосу, ты хоть раз такое пропустишь — в теле клинка возникнет каверна. Потому что полоса всегда должна быть равномерно прогрета до одинаковой температуры независимо от размера. Каждый раз, опуская заготовку в горн или начиная работать ручником, ты прощаешься с клинком навсегда. А повторять проковки нужно не раз, не два — а сотни раз. И на каждом этапе лишь тонкая грань отделяет твое творение от недовара, каверны, пережога…

Оттого-то и ценятся подобные клинки гораздо дороже золота, оттого и ковать их рискуют только настоящие гении, каковых один на миллион. Те, у кого кузнечное ремесло уже в генах, кто смог впитать многовековой опыт своих мастеровитых отцов и дедов. Потому-то, кроме как на Руси, булат умеют ковать только в Сирии. Но страх перед пережогом приводит к тому, что дамасские клинки страдают хроническим недоваром, да еще частыми шлаковыми кавернами и тонкими трещинками, уходящими в глубину клинков. Правда, хитрые арабы научились скрывать эти огрехи, зачеканивая в трещинки серебро, а потому в руках купцов их поделки выглядят для каких-нибудь галльских королей даже соблазнительнее, чем темная полоса обычного булата. Впрочем, попрекать сирийцев в подобных увертках глупо. Ведь больше никто и нигде — ни цивилизованный Китай, ни черная Африка, ни Западная Европа — не смог даже приблизиться к их уровню мастерства за всю историю своего существования.

Еще, как слыхал Олег, булат умели делать в Персии и Индии. Но ведун не очень верил этим утверждениям, поскольку, опять же по слухам, свой «табан» индусы не ковали, а отливали. Между тем Середин совершенно не представлял, как они могут достичь температуры в тысячу шестьсот градусов без кислородного дутья и высококачественного антрацита. Разве только с помощью колдовства… Последнее предположение подтверждалось тем, что индусы никогда не продавали слитки булата целиком — только «вутцы», разрубленные на «порции» булатные лепешки. Похоже, им или приходилось отделять нечто секретное, или они вообще не могли получать отливки нужного размера и пользовались теми, что доставались в готовом виде. Но это тоже — чисто из разговоров, подслушанных в греческой Корсуни.

— Да, мне такого не сделать, — признал Олег, возвращая оружие.

— Вот именно! — Услышав признание собственного превосходства, кузнец чуток успокоился. — Я тебе, олуху, слитки аккурат для нового меча подобранные, предлагал, зимой заняться думал. А ты нос воротишь! Кабы не лихоманка, что на старшую напала, так и показывать бы их не стал. Волхв серебра полторы гривны запросил от напасти избавить.

— А чего с девицей? — навострил уши ведун.

— Да всё бы с ней ничего, — вздохнул хозяин. — Видом ладная, нравом веселая, отзывчивая. Да токмо не везет никак с парнями. Только вроде всё сладится — а у того то с ногой что никак, то с животом, то дело какое из Кшени зовет. Дважды молодцы сватались, а обоим поплохело. Один вовсе утоп, другого скрючило всего, год весь кривой ходил. Ныне никто и носа не кажет, стороной двор обходят. Да и у Милы моей, как с кем замилуется, опосля то волосы ночью спутаются, то раздерется вся в кровь в темноте, а обо что — и непонятно.