— Что это за чучело? — поразился полковник.

— Тс-сс, тихо! Это Морали! Египетский корсар, — сообщил Пушкин театральным шепотом. — Мой добрый приятель.

Услышав его голос, Морали довольно заухмылялся. Ему нравилось поражать публику.

— Хочешь, познакомлю?

— Уволь. — Раевский поднял руки. — Он, чего доброго, возьмет меня в плен и продаст на галеры.

Поэт расхохотался.

— Думаю, ему не нужны отставные вояки. Он высматривает здесь товар получше. — Тут Пушкин осекся, потому что в ложу бенуара вступила чета Ризничей, окруженная толпой поклонников жены.

— Смотри-ка, а у этой горбоносой кобылки почитателей не меньше, чем у примадонны! — изумился Раевский. — Вот с кем надо знакомиться.

— Я их знаю, — выдавил Пушкин, почему-то глядя в пол. — Это Иван Ризнич, хлеботорговец из Триеста. Я свел с ним дружбу, когда жил в Кишиневе. В июле он привез сюда жену. Амалию. Дочь венского банкира Риппа. Она не то немка, не то итальянка…

— Не то еврейка, — прищурив глаз, бросил Раевский. — Хороша. Только дылда. Познакомь меня с ними.

— В антракте, — промямлил поэт. — Начинают.

Александр хотел удивиться, с каких пор Пушкин так вежлив в театре. Но, взглянув на друга, понял, что тот не решается идти к Ризничам без надлежащего душевного волнения. Надобно подождать. Дирижер Дзанотти взмахнул палочкой. Раздались первые звуки увертюры. Занавес поплыл в стороны, открывая сцену в роскошных декорациях. На деревянных, расписанных под камень, сводах стояли кадки с миртовыми деревьями, изображая сады Семирамиды. Плавно, как тень, выскользнула Марикони. И голоса в зале стихли.

Эта итальянка умела петь. Даже Раевский оценил. Он собирался шепнуть Пушкину, мол, presto-prestissimo. Но заметил, что поэт смотрит на ложу Ризнич. Все, что пела заезжая дива, проходя через его сердце, устремлялось наверх, к ногам прекрасной негоциантки. Александр задумался, как можно быть постоянно влюбленным? И пришел к выводу, что любовь в его приятеле живет сама по себе, вне зависимости от предмета. Она изливается на ту женщину, которая в данный момент перед глазами. Это чувство — род поэтической одержимости.

Сею секунду образ Ризнич казался самым ярким слепком с идеала. В чувственной красоте Амалии было что-то вакхическое. Высокая, с пламенными очами, с изумительно длинной шеей и густой черной косой, она была облачена в очень странный наряд, скорее напоминавший амазонку, чем вечернее платье. Эта эксцентричность, как видно, особенно восхищала Пушкина. Ему нравилось, когда дама бросала вызов обществу.

Но у красоты есть и другие грани. Александр перевел взгляд на наместническую ложу и невольно вздрогнул. Воронцовы вошли в зал уже после начала и сделали это так тихо, что никто не заметил. Генерал-губернатор знаком запретил дирижеру прерывать музыку. А ведь положено было всему залу встать и поклониться. Граф почти не изменился, только больше поседел. А Лиза… Лиза расцвела. Как ей идут роды! Раевский опустил глаза. Будь он проклят! Если бы он знал, если бы только мог вообразить…

Полковник почти застонал. Неужели она его больше не любит? Когда-то, мороча голову глупенькой девочке из Белой Церкви, Александр лелеял в ней свое отражение. Теперь искал в себе ее образ. Дурак! Почему он не сделал ее тогда же своей любовницей? Подлец! Почему поступил с ней в Италии так жестоко? Простит ли она его когда-нибудь?

Раевский снова вскинул голову. Вот гвоздь его несчастий! Богатый, уверенный в себе, получающий все, что заблагорассудится, от женщин до генерал-губернаторства. Какую злую шутку сыграла с ним судьба!

Царица Семирамида на сцене захлебнулась самой высокой нотой, зал взорвался рукоплесканиями.

— Антракт. — Пушкин подергал друга за руку. — Пойдем, я представлю тебя Ризничам.

Спутники поднялись по широкой лестнице, покрытой ковром. Она вела прямо к дверям наместнической ложи, и Александр внутренне сжался, вообразив, что сейчас распахнутся створки. Немая сцена. Но Воронцовы не выходили, и приятели оказались в фойе второго этажа. Все поклонники Амалии не умещались на балконе и толпились возле. Пушкин пробился внутрь. Прекрасная дама полулежала в креслах, томно облокотясь на расшитую бисером подушку, и рассеянно слушала изысканные глупости чичисбеев. На приветствие поэта она сонно подняла глаза, скользнула ими по лицу Раевского, кивнула и снова отвернулась.

Однако полковника интересовала вовсе не амазонка. Ее муж, Иван Ризнич, дремал под жужжанье свиты своей жены и оживился лишь когда Пушкин представил ему спутника.

— Раевский? — повторил он по-итальянски. — Вот как?

Заметив в петлице у купца аккуратно продернутую ленточку трех заветных цветов — голубого, красного и черного — Александр сделал ему знак карбонариев, сложив руки особым образом. Ризнич ответил.

— Вы тот человек, которого я жду? — после краткой паузы спросил он.

— Если вы тот человек, который ждет корабль из Неаполя.

Негоциант вздохнул.

— В это время года плаванье небезопасно. Я знаю, что бриг вышел. Но не знаю, миновал ли он проливы. Возможна задержка в Синопе.

— Пассажир, который едет на нем, остановится в вашем доме?

— Как только это произойдет, я дам вам знать.

Трудно было провести вечер удачнее. Раевский церемонно раскланялся с семейством хлеботорговца и повлек приятеля обратно в партер. Занавес вновь шевелился, а из оркестровой ямы раздались звуки каватины.

Полковник Казначеев деятельно ковал канцелярское благополучие своего начальника. Первым человеком, с которым он поссорился на этом поприще, был Филипп Филиппович Вигель. Они встретились в Дерибасовском саду в домике, прежде принадлежавшем градоначальнику Трегубову. Это строение наместник нанял для своей канцелярии, и оно уже расползалось по швам от количества бумаг. Внизу была приемная, на втором этаже — четыре просторных комнаты, где работали чиновники. Между столами сновали посетители и просто любопытные, всем хотелось глазком взглянуть на нового генерал-губернатора. Их не гнали.

— Потолкаются и уйдут, — уговаривал Михаил Семенович подчиненных. — Потерпите.

Ради него терпели. Хотя народ мешался под ногами, опрокидывал чернильницы и таскал гербовую бумагу. Наместник время от времени выходил из кабинета, брал дела, обменивался парой слов то с одним, то с другим и снова исчезал. Его явление дарило канцеляристам минуту тишины, когда галдеж стихал и пришедшие застывали в благоговейном молчании.

— Устроили цирк! — сердился Саша. — Ей-богу, ваше сиятельство, еще день, и всех разгоню.

Чтобы прекратить походное управление, Казначеев затеял реорганизацию. Канцелярия разделилась на четыре департамента. Последний, куда отошли все бессарабские дела, Казначеев думал отдать Вигелю. Стройность системы радовала глаз. Однако Вигель думал по-иному.

— Я, любезный Александр Иванович, вряд ли соглашусь после прямого подчинения министру иметь над своей головой еще одного начальника! — кипятился он.