Свет забрезжил едва-едва, как и мелодия… Словно невесомые серебристо-лунные струйки полились откуда-то сверху, беззвучно падая на подмостки… Девушки, абсолютно нагие, плавно, как сквозь невидимую влагу, двигались по подиуму… Распушенные волосы, прозрачные шарфы, нисколько не укрывающие наготы… Прелестные тела словно парили над твердью темного зала, а лица… Губы, спекшиеся от сдерживаемой страсти, взгляды, одновременно растерянные и обращенные куда-то внутрь, легкий румянец на щеках… И — будто не существовало ничего, кроме этих горячих полураскрытых губ, кроме блестящих возбужденных глаз, кроме солнечного очарования тронутых золотистым загаром гибких тел, затерянных в мерцающем тумане забвения…

* * *

…Лена открыла глаза. Оконное стекло в дожде, а за ним — пробуждающийся серый и сонный день… И ей казалось, что день этот будет похож на все предшествующие, и снова пройдет никак, и также плавно перейдет в вечер с его усталой фонарной сутолокой возвращающихся с работы людей, с мокрым, отливающим влагой асфальтом, с полупьяными хрипящими «бардами» в переходах, с возвращением в пустую и холодную квартирку, с вечерним кофе и долгой одинокой бессонницей…

И — никакого выхода… Никакого… Или — все это временно?.. Она взяла книжку у кровати, открыла наугад:

Все это — временно. А значит — постоянно.

Тоска, и боль, и ожидание тепла,

Вечерних глаз пьянящие обманы,

И страстью опаленные тела…

И ласковость упругого загара,

И дерзость воспаленного ума…

А утром — горький запах перегара

И жизни страх. И липкий, как туман,

Неловкий плач за пестрой занавеской,

И мысли тень: как я тебя ждала!

И новый день, как свет больничный, резкий,

Дробящийся в глазах, как в зеркалах…

И снова — вечер. Кофе и вино.

В бродяжьем ветре — стылый запах псины…

А мне твердят, что жить легко — грешно,

И в сон бредут, до хруста теша спины.

Все это временно…

Звонок телефона показался резким и злым. Девушка не двинулась с места, просто опустила книгу на пол рядом с постелью. Подняла недопитый бокал с белым вином, машинально сделала глоток, поморщилась с отвращением. После трех звонков включился автоответчик:

— Одинцова, привет. Ты или дрыхнешь, или… Где тебя носит по такой поре — представить не могу. Погода — бр-р-р-р… И еще туман. Машины — как слепые.

Короче, поздравляю с Днем варенья и вечерком забегу. Без Юрчика. Давай устроим девичник и напьемся, а? Если чего, после трех я дома. Телефонируй. Пока.

Нет. Встречаться ей сейчас ни с кем не хотелось. И с Танюшкой тоже.

Хотелось кофе, но с постели вставать… И еще — что-то щипало в носу, хотелось поуютнее забиться куда-то и поплакать, но слезы не шли — девушка словно ждала чего-то, чтобы наплакаться уже всласть.

А телефон снова прорвало:

— Ленуся, бонжур! Лешик тут рядышком и присоединяется к поздравлениям.

Как-то все в сумбуре было три дня, так и не решили, где тебя чествовать…

Может, к Джалилу? Он приглашал не раз, почтет за честь и за счет заведения. А из «лишенцев» будут только Ливан и Ахмед, ребята они широкие и вполне могут на «брюлики» раскрутиться в честь юбилея. Кстати, сколько тебе? К тому же они безо всех этих восточных прибамбасов, обрусели, по крайней мере у нас ведут себя как джентльмены и, в отличие от европеидов, не жмоты. К тому же мы там будем «спешиал гэстс», без баловства, у них с этим строго — тетка я у них авторитетная, потому как нужная: их братва вечно в истории попадает, их даже самые ленивые менты стопорят… Или — плюнем и маханем ко мне? Сварганим пирог с яблоками, а? Короче, ты именинница, тебе и выбирать… Кстати, как твои амуры с Владимиром Олеговичем?.. Ну да это я так… Что надумаешь — звякни на мобильный… — Послышался смачный звук поцелуя, и абонент отключился.

Лена вздохнула. Ощущение странное, словно она не живет вовсе, а плавно передвигается в некоем пространстве, похожем на слезливую морось за окном… И видеть никого не хочется. Совсем. Галю тоже. Хотя она и самая добрая и мудрая тетка из всех, кого Лена знала в своей двадцатитрехлетней жизни.

Галя Петровна Вострякова до двадцати девяти лет была натуральной училкой.

Как сама она шутила: «Терпеливая стерва на выданье». Ее муженек корпел в каком-то «почтовом ящике», мечтая получить от милого сердцу ВПК хотя бы двухкомнатную квартирку. А пока они жили у Лешкиной мамы с двумя близняшками в шикарной четырехкомнатной, которую свекровь разменивать отказалась наотрез:

«Вот умру — тогда делайте что хотите».

Покойный Сергеев-старший был сильно умным по поводу изобретения всяких штуковин, пригодных для массового прореживания рода человеческого и защиты землицы от перенаселения, за что стал Героем, Лауреатом и неоперабельным язвенником, и подгадал почить в бозе еще в семьдесят девятом. Но свекровь ела Гальку без хлеба и соли: Алексей Михайлович принимал сие философски, предоставив дамам чинить внутренние разборки без своего участия, запершись в папином кабинете за замыслами или гуляя с детьми по Патриаршим…

Всеобщая ваучеризация стала той ласточкой, какую ждала деятельная востряковская натура: находясь в вечном антагонизме с активной шизофреничкой Зоей Ивановной Галкиной, бессменно возглавлявшей школьный партком, она прослыла активной демократкой и, в отличие от интеллигентствующих хлюпиков, была теткой хваткой и незатейливой: помотавшись по собраниям, скоренько пробила себе средненачальственное место в ОВИРе, где демократы желали не просто «окон в Европу», но широких столбовых дорог, по которым можно было бы гнать товарняки в оба конца.

В овировской склоке чувствовала она себя как акула среди мальков: здешний сволочизм был куда менее изобретательным, чем стервозность учительской; после школы внутрипедагогического выживания все иные коллективы казались ей просто собранием милых и душевных. Причем победа в конторских склоках, в отличие от учительских, давала в случае выигрыша весьма ощутимые материальные плоды.

Впрочем, Галя прекрасно понимала, что бардак, упорно именуемый у нас демократией, продолжаться вечно не может, и очкастые гуманоиды с научными степенями, мелкими тщеславными амбициями и неуемной жаждой к пустопорожней болтовне просто не способны удержать власть; в лучшем случае устроятся штатными папконосами или попколизами при людях серьезных и станут считать себя прожженными циниками и авантюристами уровня Кортеса, будучи, по сути, мелкими шавками возле суповой мисочки.

Галя, обзаведясь нужными связями, организовала туристическое агентство.

Потом, когда народец по столицам «новообрусел» и ломанулся по Багамам, Канарам и Сейшелам, удивляя экваториалов русской экзотикой в виде чаевых по полета баксов (потому как мельче бумажек не находилось!), агентство под скромным названием «Галина» прочно обосновалось на уровне «хай-мидл» среди ему подобных.

Но еще в девяносто втором Вострякова учуяла нюхом алмазную жилу: пока в «подбрюшье России» народы самозабвенно мочили друг дружку и жизнь индивидов отмерялась скоростью полета пули, была вполне очевидна их жажда перебраться в загнившие западные демократии и пожить по-людски. Голодные и неустроенные, но спаянные столетиями складывавшейся клановой дисциплиной, они имели все шансы на успех в теневых закоулках благоустроенной Европы… Тем более жизнь у многих на исторических родинах была близка к смерти, а по высокогорным и иным долинам не произрастало ничего, кроме опийного мака…