– Раз… два… три… четыре… Вы не на прогулке…

Соренсон жалобно задыхается, по ее тупому, рассеянному коровьему взгляду видно, что душа ее отъехала куда-то очень далеко.

What’s the story, Morning Pages?[27]

В голове начинает крутиться песня про Нельсона Манделу. Я пародирую:

– За десять лет в плену ожире-ни-я-а-а… ты стала слепой и не видишь вокруг себя… Сво-бо-ду Лине Соренсон. Пусть эта песня льется из твоего сердца, детка! – рычу я ей в ухо. – Я знаю, почему поют птицы в клетке![28]

Соренсон еле тащится, совершенно очумевшая. Я медленно бегу рядом с ней задом наперед. Господи, как же медленно она движется, но хотя бы движется, уже кое-что.

– Двигайте окорочками… шевелите… булками…

Еда. Жранина. Вот основная проблема. Если не перепрошить ей мозги, чтобы перестала обжираться, это будет пустая трата времени. Но надежда есть. Надо поработать со вкусовыми рецепторами, отучить от постоянного приема сахара, соли, патоки и прочей химии, к которой несчастную, скорее всего, приучила с детства ленивая, скупая и тупая мать.

Мы заканчиваем, Соренсон брызжит потом, как пожарный гидрант на жаре. После того как она немного отходит, мы идем есть салат в мое любимое заведение на Вашинготон. «Джус-энд-Джава» – маленькое, светлое кафе с кремовыми стенами и полом в розовой плитке. Мы садимся на высокие стулья перед большими окнами, залитыми светом. Все, кто сюда ходит, всегда в прекрасной форме. Соренсон сегодня исключение. Здесь вообще очень редко можно встретить человека, с которым не хотелось бы перепихнуться. Из-за кондея поры Соренсон выдавливают крупные градины пота. Фу, ад какой.

Я внимательно изучаю меню: салаты у них вкусные и сытные; толстяки не любят хрумкать травой и овощами, но здесь и они не устоят.

– Вот это тебе надо есть. – Я снимаю картинки из меню на айфон и сразу отправляю по мейлу Лине. – Продукты этих групп – и никаких оправданий!

Я заказываю салат с тофу на гриле, Лина следует моему примеру.

– Здесь триста восемьдесят калорий, полно белка, клетчатки, мало углеводов, а те, что есть, – сложные; жиры тоже полезные, – объясняю я. – Выпиваешь вместе с салатом триста граммов воды – и будешь сыта четыре часа!

Соренсон рассказывает, как росла в Поттерс-Прери, округ Оттер, Миннесота. Там чистый воздух, сосновые леса, очаровательные черные мишки, которые разоряют помойки в поисках съестного, и мамин яблочный пирог (сжирается сразу по два куска с тоннами крема, естественно). Вот сегодня последний разочек, и все… Прости, Лина, но так ты не справишься с задачей, толстуха ты моя депрессивно-скандинавская. С чего ты вдруг начала щелкать торты как «Эм-энд-Эмз»? Что произошло? Я жду, что сейчас она расскажет про отчима-гада, который грязно ее домогался, про неадекватную мать-алкоголичку или про издевательства подростков-идиотов, чтоб они сдохли, козлы. Но нет. Соренсон гнет свою линию про маленький домик в Поттерс-Прери[29], и никакой там сельской бедности тоже особо не было: папа вполне состоятельный.

Принесли еду, и она начинает буквально загребать ее, будучи явно под впечатлением.

– О-о-очень вкусно, – проблеяла она как будто в забытьи; в этот момент на нее с отвращением посмотрели какие-то две худющие стервы.

– Рада, что тебе нравится.

Дальше Соренсон рассказывает про Чикаго, как она училась там в Институте искусств.

– Это был буквально мой город, мое время; там я познакомилась с Джерри…

Та-а-ак, динь-дон, вот и звоночек…

Ну все, я вся внимание. Долго же мы к нему подбирались, с тех самых пор, как она впервые обмолвилась о нем, стоя на весах в ванной. И вот я выслушиваю всю историю про ее дела с этим самым «Джерри». Уехала, значит, Соренсон из Миннесоты в Чикаго учиться в Институте искусств и познакомилась с этим персонажем. Тот ее выебал в первый раз как надо, и она ушла в бешеный загул. Основная проблема, хотя она и не может заставить себя это проговорить, заключалась в том, что Джерри оказался стопроцентным мудаком. Это стало еще очевиднее, когда Соренсон переехала с ним в Майами, где он на шару втерся в арт-тусовку за счет Лины, которую ценили за талант.

– У меня была удачная выставка в Чикаго, потом в Нью-Йорке…

– Можно я скажу? – перебиваю я; Соренсон смотрит так, будто я вот-вот разорву ей влагалище и анус включенным вибратором максимального размера. Хотя по глазам, сука, вижу: она именно этого и хочет. – Я так понимаю, свой талант ты пустила на содержание бездарного паразита, бездарного настолько, что, если бы он решил показать хуй перед какой-нибудь школой, его бы даже за это не забрали в полицию, – говорю я.

Так или иначе, думая про этого Джерри, я сразу вспоминаю трусливого педофила Винтера, которого должен был угондошить малютка Маккендлес. И ту мразь из старших классов, которого надо было тогда еще в парке раздавить как клопа, которым он и был. ПАРК, СУКА, ЗЛОЕБУЧИЙ ПАРК.

– Но…

Я поднимаю руку и качаю головой, мол, подожди:

– Дай договорить. Может, это не мое дело, но я тут посмотрела книжку про тебя в магазине «Букз-энд-букз» на Линкольн. У тебя талант, Лина. Ты ж, блядь, знаменитость!

Теперь уже она вертит головой, испуганные глаза нервно забегали под челкой, как у тринадцатилетней дуры.

– Нет. Просто некоторое время это было модно. Мне повезло. Но меня и критиковали сильно люди из арт-ми…

– Завистливые бездари, которые нихуя не получают за свое говно! А ты продала маленькую фигурку из птичьих костей и стеклопластика за восемь миллионов баксов! Конечно будут критиковать, а как же! И я буду, везучая ты, сука. – И я хлопаю ее по руке. – Но это не значит, что ты плохой художник, это значит, что я просто тебе адски завидую! Пользуйся своим талантом, Лина. Нежелание признать собственную уникальность и талант – вот, что тебя убивает. Нездоровое питание – это просто инструмент, личное орудие саморазрушения. С таким же успехом ты могла ширяться или бухать. – (Она мрачно кивает.) – Про этого Джерри твоего книжки-то, небось, не пишут?

– Не пишут, – говорит она, слегка ухмыльнувшись. После этой фразы она резко преображается и выглядит очень мило.

– При этом он ходил с надутой рожей, как индюк, и думал, какой он охуенный. Так?

Лина улыбается, качает головой, затем, будто боясь сказать что-то плохое о нем, чтобы не показаться предателем, говорит: