— Вам это в копеечку влетит, — предупредил ее водитель. — Хотя мне-то что!

— Дома больше нет, — сказала Лайла.

Ее голос прозвучал как-то тихо и тонко, словно ей опять было восемнадцать и она была такой застенчивой, что боялась громко спрашивать клиентов в ресторане, чего они хотят на ланч.

— Да-а, бывает, — посочувствовал водитель. — Может, попробуем другой адрес?

Они поехали на Третью авеню, но, когда водитель собирался свернуть за угол, Лайла попросила его не останавливаться. Проезжая мимо того места, где когда-то стоял ее ресторанчик, Лайла опустила боковое стекло. По вечерам, выйдя из ресторана, Хэнни всегда поворачивала на запад. Иногда, выглянув из окна, Лайла видела, как она разглядывает на рынке овощи в ящиках, выбирая кочан капусты, или тычет костлявым пальцем в три великолепных яблока, а затем вытаскивает кошелек, пристегнутый булавкой в кармане черной юбки.

Все это время Лайла думала, что найдет Нью-Йорк таким же, каким его оставила. За окном ее спальни, на карнизе, будут сидеть голуби, каждую пятницу мать будет готовить мясо в чугунной сковороде, доставшейся ей еще от бабки. Небо по ночам будет черным, как чернила, в комнатах будет слишком жарко, в коридоре — холодно, а на Третьей авеню, за маленьким столиком в углу ресторана, за пятьдесят центов можно будет узнать что угодно. Словно купив билет от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, можно купить и все то, что когда-то потерял. Оставался только один адрес: квартира ее дяди и тети на Восемьдесят шестой улице. Это были родители Энн, теперь уже глубокие старики. Когда-то Лайла проводила у них каникулы. Взрослые все время сидели в гостиной, прихлебывая вино и заедая его маленькими яблочными пирожными. Детям была предоставлена спальня, где они могли беситься, сколько душе угодно.

Энн, старшая из сестер, обычно уходила в свою маленькую комнатку. Через стену было слышно, как она включает радио и слушает всегда одну и ту же музыку — Фрэнка Синатру. Из-за этого она давно стала предметом насмешек сестер, которые называли ее девчонкой Фрэнки. Однажды, когда кузины совсем разошлись и, открыв окна, принялись швырять в прохожих жеваными газетными шариками, Лайла спустилась в холл и, осторожно приоткрыв дверь, ведущую в комнату Энн, заглянула внутрь. Играло радио, Энн лежала на кровати и что-то писала в дневнике. Заметив Лайлу, она вскочила и резко захлопнула дверь прямо перед ее носом. Лайле тогда было двенадцать, и поскольку ей было очень одиноко, она не ушла, а так и осталась стоять под дверью. Именно тогда она дала себе слово, что больше никогда не будет ходить в гости к родственникам. И вот когда родители собрались уходить и позвали ее, она уже сидела у входной двери в пальто и шапке.

Она больше никогда не приезжала в тот дом. Но когда водитель остановил возле него машину, Лайле показалось, что все это было только вчера. Она вошла в подъезд. В холле было темно, как и в то время, когда волосы Лайлы были такие длинные, что, даже заплетенные в косу, доставали до пояса. Родители, как всегда, ссорились, поэтому Лайле приходилось, встав на цыпочки, самой дотягиваться до звонка.

Все утро Лайла обдумывала способы найти свою дочь. Иногда, когда такси застревало в пробке, Лайла уже не могла вспомнить, зачем сюда приехала. Здесь, в холле, выложенном черно-белой плиткой, гулко разносились шаги. В тусклом свете все казалось неясным и расплывчатым, и Лайле пришлось дважды прочитать фамилию Вебер — девичью фамилию ее матери, — прежде чем она убедилась, что такая действительно есть в списке жильцов. Итак, кого-то она уже нашла.

Лайла позвонила. В домофоне раздался треск, и женский голос из квартиры на шестом этаже спросил: «Да?»

— Это я, — ответила Лайла, словно ее ждали, — Лайла.

Снова зашипел домофон, и вдруг раздался щелчок — дверь открылась. Лайла бегом бросилась к лифту. Поднявшись на шестой этаж, она тихо стукнула в дверь. Сердце бешено колотилось, и, когда щелкнул входной замок, Лайле почудилось, как что-то щелкнуло у нее внутри, точно кость сломалась.

Дверь была закрыта на цепочку. Сквозь щелку Лайлу разглядывала какая-то женщина. Лайла сразу узнала свою тетю. Та ничуть не изменилась.

— Надо же, это ты, — сказала женщина.

Это была не тетя, а кузина Лайлы, и впервые с приезда в Нью-Йорк Лайла почувствовала, как в ее душе родилась надежда, совсем как тогда, когда она умоляла Ричарда в последний раз свозить ее на Манхэттен. Она вошла в прихожую, где на нее сразу повеяло прошлым. И если бы мимо нее прошла кузина-подросток и заперлась в своей комнате, чтобы в одиночестве слушать пластинки, Лайла ничуть бы не удивилась.

— Наверное, я кажусь тебе старухой, — сказала Энн. — На Манхэттене быстро стареешь. Когда родители переехали во Флориду, я поехала с ними, но жить там уж больно дорого, так что пришлось вернуться.

Лайла старалась вникнуть в то, что говорит кузина, но у нее ничего не получалось. Она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не закричать.

«Я приехала сюда спрашивать, — говорила она себе. — Мне просто нужны адрес и имя». Ей нужна была ее дочь.

— Я вышла замуж, потом развелась и взяла девичью фамилию, — тараторила Энн. — Если б я жила в Коннектикуте, ты меня ни в жизнь бы не нашла. Его звали Старч. И как это меня не насторожило!

Лайла хотела заговорить, но не смогла.

— Мы с матерью остались вдвоем, — сказала Энн. — Отец умер два года назад. — Внимательно взглянув на Лайлу, она спросила: — Ты хочешь узнать о своих родителях?

— Нет, — ответила Лайла.

Это слово резануло ее, как стекло, и когда Энн предложила ей воды или сока, Лайла в ответ лишь кивнула. Энн ушла на кухню, а Лайла вдруг обнаружила, что сидит на том самом месте, где обычно сидела мать, когда они с Лайлой приходили к тетушке в гости. По праздникам мать никогда не выпивала больше двух бокалов вина, однако и этого бывало достаточно, чтобы развязать ей язык. По дороге домой она обычно открывала Лайле семейные тайны: как однажды ее брат связался с одной женщиной и скрывал это от жены; или как домашние прятали от деда Лайлы, который, оказывается, пил горькую, выпивку в сапоге в стенном шкафу.

— Они живы? — спросила Лайла, когда Энн принесла ей стакан апельсинового сока.

— Мне очень жаль, — покачала головой Энн.

На столе стояла тарелка с печеньем, и это напомнило Лайле, как мать собирала ее в дорогу, отправляя в Восточный Китай. Когда поезд подходил к окраинам района, Лайла разворачивала сэндвич с сыром. Лайла отложила сэндвич и стала смотреть в окно, на картофельные поля, где земля — сплошной песок, который попадается повсюду, даже в постели. И даже когда ты кого-нибудь целуешь, то на языке чувствуется все тот же песок.

— Рак, — объяснила Энн. — У обоих.

Они сели на диваны лицом друг к другу. Между ними кофейный столик.

— Я знаю, зачем ты приехала, — сказала Энн. — Это все моя вина. Не надо было мне болтать о приемных родителях.

— Я хочу ее найти и вернуть, — заявила Лайла.