Один в белой комнате с потрескавшейся штукатуркой.

Под звуки кройки, шитья и мотоциклетного рева.

В комнате, где кроме кресла-качалки и сломанного обогревателя, да еще настольной лампы, при надобности хаотически перемещающейся по полу, и нет больше ничего.

Он задерживает дыхание, чтобы случайно не выдохнуть его, это счастье, и с усилием глотает, чтобы поглубже затолкать его в себя. Два дня счастья, имена которых Среда и Четверг.

Марта варила варенье.

– Захотелось, – отрезала она.

Он пил слабый кофе с молоком и ел теплый хлеб с теплыми клубничными пенками, каждый раз рефлекторно вспоминая об осе, застрявшей в пенке (истина из раннего детства). Потом к нему присоединилась и Марта, и они неторопливо завтракали вместе, как в далекие годы долгой и не всегда счастливой семейной жизни.

Она потрепала его по плечу и почему-то сказала:

– Не дрейфь, старик!

А он про себя решил, что это Жерар с Мартиной так подействовали на нее. Ведь они с ней знакомы без малого… и вот сейчас вместе, хотя и просто как друзья. Марта болтала с ним все утро без умолку, болтала как с подружкой, и он ей как подружке отвечал. Он даже рассказал ей историю своей первой любви, которая случилась с ним в возрасте семи лет. Он тогда без памяти влюбился в одну мамину подругу, огромную, как ему тогда казалось, блондинку на каблуках. Та носила крупные серьги, он до сих пор их помнил: два таких серебряных каштанчика на серебряных ниточках – наверное, по тем временам страшный авангард. Так вот, когда она приходила, он заливался краской до пят и не мог глаз от нее оторвать, он смотрел на нее и чувствовал какое-то странное волнение. Пот прошибал его, если ему случайно удавалось коснуться ее рукой. Он лютой ненавистью ненавидел ее мужа, с которым она чаще всего и приходила, – волосатого, громкоголосого мужчину, обожавшего хватать его на руки и подбрасывать до потолка. Засыпая, он видел ее, только ее, и днями мысленно разговаривал с нею. Его воображение рисовало забавнейшие картины. Он часто видел себя лежащим на дороге, весь в крови, а она носовым платком перевязывает ему рану. В другой раз он отгонял от нее огромного пса. Будто бы они идут вместе, а навстречу бежит огромный пес. «Прочь с дороги!» – кричит он собаке, и та усмиряется, тихонечко ложится в стороне и поскуливает, а она за это гладит мальчика по голове и целует.

В один прекрасный день он решил сделать ей подарок. Долго ломал голову, выбирая. Сначала хотел нарисовать что-нибудь, но потом решил, что увидит мама, и ей надо будет объяснять, как и почему. Да к тому же зачем Лиле (так звали мамину подругу) какой-то рисунок. Он решил сделать ценный подарок, и, выкрав у мамы лучшую ее помаду, положил Лиле в сумочку.

Первое его детское проявление любви привело ко всякого рода осложнениям. Марта хохотала как безумная.

– Я, – говорит, – думала, что всех твоих баб знаю, а ты, хитрец, главное-то утаил!

Так они проболтали все утро, а потом, как и накануне, отправились на прогулку – два старых и верных друга, некогда с большим успехом отравивших друг другу жизнь. Пошли в сторону Лувра: он хотел посмотреть на людей. Все, что он увидел: стеклянные пирамиды, резвящиеся у фонтанчиков дети, туристы, перекусывающие гигантскими сэндвичами и читающие путеводители на всех языках мира, у выхода брюнеточка с длинными волосами на прямой пробор, как всегда, играла на скрипочке Моцарта, – было в точности как на открытке. Они погуляли «в открытке», и вышло это чудесно и радостно: множество из года в год одинаково ведущих себя разных людей на знаменитом месте, в солнечный день.

Прогулка, конечно, утомила Ласточку, но меньше, чем накануне. Он даже сказал себе: «Сегодня я подустал немного, сегодня мне лучше, чем вчера, значит, сегодняшний день победил вчерашний».

Он часто и раньше, до болезни, мысленно представлял себе дни как некие противоборствующие силы. Иногда один день мог победить, перечеркнуть целую неделю, свести на нет множество усилий и совпадений. Ему часто казалось, что дни противятся линейности своего расположения во времени, предписанной им причинно-следственной связи. Иногда некоторые дни-бунтари отбрасывают тебя на много месяцев, а то и лет назад, зато некоторые в чреве своем переносят в неожиданно распахнувшее свои объятия будущее, наступления которого, казалось, еще ждать и ждать. Он давно открыл для себя этот причудливый и своеобразный характер дней и понял, что не следует никогда ввязываться в выяснение их отношений. Он решил быть ведомым и всячески слушаться их наставлений, главным из которых было: «Будь гибок как лоза, а мы уж, разобравшись между собой, позаботимся о твоем благе». Он доверял им, своим дням.

Перед обедом он решил переодеться, даже после прогулки у него оказались на это силы. Он надел свежую клетчатую рубаху навыпуск, чтобы не видна была худоба («Здесь рубашек в клетку никто не носит», – сказала Марта, увидев его на пороге кухни), и новые зеленые хлопковые носки, которые перед отъездом ему сунула в сумку мама. Ей было сказано, что он едет в Париж подлечиться, и эта заведомо лживая версия была воспринята ею с большой радостью.

Обед был прекрасен. Он съел немного отварного рыбного филе, по бледно-розоватой поверхности которого удивительно аппетитно растекался кусочек нежнейшего сливочного масла, и выпил бокал белого вина. От вина он сильно захмелел, но не ослаб, а повеселел, и они снова принялись болтать с Мартой, как утром. Рассказывала она. Почему-то ей вспомнился их первый совместный отдых на море, куда они поехали втроем: Марта, ее младший семнадцатилетний брат Андрей и Ласточка. Они ехали в купе втроем, пили пиво с воблой и ужасно хохотали.

– А ведь это ты научил Андрея курить, – говорила Марта. – Он вообще не отходил от тебя ни на шаг и во всем старался подражать тебе.

Ласточка вспомнил, как тот смотрел на него уже в поезде, и странное читал он в этом заинтересованном взгляде. Когда они оставались вдвоем в купе, Андрей заговаривал первым, и темы все время предлагал какие-то щекотливые.

– Помнишь, как вы бегали вдоль моря по утрам, пока я готовила вам завтрак?

Это Андрей предложил бегать, и Ласточка согласился. А после пробежки они вбегали в море такие разгоряченные, что казалось, вода закипала вокруг них.

– А потом мы завтракали на террасе, увитой диким виноградом. Позднее Андрюшка соблазнил тебя бегать и по вечерам. Я иногда ходила с вами и гуляла по берегу, пока вы бежали, красиво бежали, черт возьми, навстречу закату. Вы всегда бежали навстречу закату, помнишь?

Именно во время одной из таких вечерних пробежек Андрей, подбежав к Ласточке, схватил его за руку и поволок в море. Марты в тот вечер с ними не было. Они влетели в воду и начали брызгаться, потом стали бороться, потом Ласточка почувствовал, что именно пытается сделать Андрей, и ему передалось это желание. Они начали целоваться в воде – и целовались, лаская друг друга, до тех пор, пока не услышали какие-то голоса на берегу. Тогда они, оттолкнувшись, поплыли, стараясь совладать с дыханием, в разные стороны. Когда Андрей выходил из воды, Ласточка впервые оглядел его. Он был великолепен – атлетического сложения белокурый загорелый юноша с темным лицом.