Мне было бы легче, если бы я мог плакать, но я не умею теперь сделать и этого. Только тяжелый-тяжелый камень лежит на моей душе, на моем сознании. Нет, не всегда тягота посылается “по силам человека”, видимо, иногда суждено получать свыше сил. Быть может и вероятно, над моими действиями, мыслями, решениями нет Божьего благословения. Вероятно и так, но это нищенство, этот недостаток… ведь он не от меня зависит, это результат не моей вины и предшествовавшей работы. Но это не утешение для меня. Горькую чашу этого пью я и те, которых я шлю не в бой, а на убой, но я не имею права не сделать, не сделать этого и без борьбы отдать врагу многое. Но средства все истекают, а настойчивость богатого и предусмотрительного врага не ослабевает. Вот условия борьбы, над которыми глубоко задумываюсь…

Совершается воля Божья, почти неизменно мне открывается 25-я глава Евангелия от Матфея (притча о десяти девах и о талантах). Оно так характеризует наше отношение к подготовке к войне (очевидно, имелся в виду распространенный в дореволюционной России способ т.н. “гадания” на Евангелии. — В.Ц.). Россия знает частицу, но я не знаю всего. Приходится свое имя вплетать в тот терновый венец, который изготовлен для Родины. Беру тяжелую вину на себя, но в ней я но существу так мало принимал участия, что являюсь лишь ответчиком потому что таковым должен быть неудачный полководец… А неудачи наши заложены глубоко, глубоко… Но кто же их увидит — будет изучать. Проклятие на голову того, кто не сумел дать победу, а подарил неудачею. Довольно. Телеграмм масса, не успеваю прочитывать. Никогда еще в течение года не было, чтобы среди событий все было темно, мрачно, чтобы не было ясных просветов. Только сейчас именно так сложились дела… Хотя я буду отсиживаться здесь до последней крайности… но если придется переезжать, то избрал Волковыск. Нужно обождать, что Бог даст… Много мужества нужно, чтобы в таких условиях драться… Посылаю два образа, благословение Вятки и Москвы». При всей озабоченности положением фронта Алексеев не забывал и об уже понесенных потерях. Злейшим врагом объективного, взвешенного подхода в оценке собственных недостатков становилось «украшательство», корыстное умолчание об истинном положении. В приказе но фронту от 27 июня 1915 г. генерал писал, что «в войсковых донесениях очень часто умалчивается о потерях, понесенных во время боев в людях и особенно в материальной части. Иногда говорится, что “потери выясняются”, но только в виде исключения я получал результаты этого выяснения. И только спустя месяц, даже более, из требовательных ведомостей, отправляемых начальникам снабжений, приходится уяснять размер утраты, иногда трудно объяснимой. Требую, чтобы в будущем от меня не скрывали потери. Неудачи всегда возможны, и, если часть честно выполнила свой долг; потеря в людях и утрата материальной части не могут лечь на нее пятном. Зная истинное состояние части, можно составить своевременно соображение о пополнении. Рассчитываю, что более не повторятся случаи умолчания о потерях и утратах от начальников, на обязанности и ответственности которых лежит решение вопросов о боевом применении частей. В основе отношений должна быть положена полная откровенность частей и полная осведомленность начальников».

Существенным и довольно неожиданным поражением оказалась быстрая (всего лишь после 10-дневной обороны) сдача врагу крепости Новогеоргиевск, на длительность сопротивления которой Алексеев рассчитывал, выводя войска из-под фланговых ударов австро-немецких войск («я не могу взять на себя ответственность бросить крепость, над которой в мирное время так много работали»). Как уже отмечалось, крепости, по еще довоенному (1908 г.) замыслу Алексеева, должны были стать узловыми центрами, на линии которых предполагалось сосредоточить отступающие войска и задержать «немецкий вал», накатывавшийся на Польшу и Литву.

И все-таки, несмотря на падение Новогеоргиевска, «затянуть польский мешок» противнику не удавалось. Войска под командованием Алексеева выдержали сильное давление со стороны ударной немецкой группировки по линии Нарева. Однако с начала июля Гинденбург снова начал давление на Наревский фронт на Рожаны и Пултуск. Одновременно войска Макензена наносили удар по линии Люблин — Холм. В этой ситуации Михаил Васильевич получил наконец согласие Ставки (после совещания в присутствии Главковерха в Седлеце 22 июня) на отвод войск из «польского выступа», в случае «стратегической необходимости», и на эвакуацию Варшавы. В середине июля начался отвод русских войск за Вислу 22 июля 1915 г. была оставлена крепость Ивангород, которую, несмотря на наличие достаточно прочных укрепленных позиций, не было возможности защитить из-за отсутствия гарнизона. 23 июля русские войска оставили Варшаву. 13 августа 1915 г. Алексеевым было отдано распоряжение об отходе на линию Среднего Немана — Гродно — Бобрина. Фронт был сокращен, армии спасены и подготовлены к продолжению кампании.

Хотя прочной линии крепостной обороны создать не удалось, положение на фронте было спасено, во многом благодаря обороне крепости Ковно в конце июля — начале августа 1915 г. По воспоминаниям участников боев, Алексеев на просьбы гарнизона крепости о присылке боеприпасов лаконично ответил: «У меня нет ни одного патрона. Будем умирать!» Нужно было погибнуть, но спасти отступающие войска, задержать врага любой ценой. Крепость продержалась, и гарнизон оставил ее после получения известий об успешном выходе полевых армий из-под угрозы флангового охвата. В то же время сдача Ковно не позволила осуществить план Алексеева по сосредоточению ударной группировки резерва в районе Вильно и нанесению сильного контрудара по наступавшим немецким войскам, при более длительной обороне это было бы возможно. Не остановила немецкие силы и крепостная линия Ковно — Осовец — Брест-Литовск. Героическая, сопоставимая с обороной Брестской крепости в годы Великой Отечественной войны, оборона крепости Осовец заслуженно вошла в историю подвигов Русской армии в годы Второй Отечественной войны. Следует, однако, напомнить, что накануне войны по решению Военного министерства крепостные гарнизоны были существенно сокращены, оборонительные рубежи не модернизировались, и ожидать от крепостей длительной стойкой обороны было бы сомнительно.

Фронт постепенно стабилизировался. Алексеев продолжал медленно, постепенно отводить войска фронта, используя каждый возможный рубеж обороны. К концу лета 1915 г. русские войска сосредоточились на линии Митава — Гродно — Пружаны — Пинск. Под немецкой оккупацией оказались земли Полыни, часть Литвы. Почти все занятые территории Галиции были отданы австро-германским войскам. Но главное заключалось все же в другом: планы немецкого командования по полному разгрому русских войск и выводу России из войны не осуществились. Как отмечал в своих мемуарах генерал Фалькенгайн, «летнее наступление 1915 г. не достигло своей цели». Такую оценку разделял и Гинденбург: «Операция на Востоке… не привела к уничтожению противника. Русские, как и нужно было ожидать, вырвались из клещей и добились фронтального отхода в желательном для них направлении». И со стороны союзников но Антанте генерал Алексеев — «Великий Старец», как называли его в иностранной печати, — получил заслуженное признание, на новогодний праздник 14 января 1916 г. он был награжден британским орденом Святого Михаила и Святого Георгия.

Спустя годы и в советской историографии заслуги Алексеева в 1915 г. не умалчивались. Зайончковский писал об этом, не отказываясь, правда, и от критических замечаний: «Положительным образцом является операция по выводу русских армий из Полыни, обязанная до известной степени умению Алексеева примениться к шаблонным формам германского оперативного искусства, которое выражалось в том, чтобы охватить фланги, соединив это с прорывом на фронте при участии мощной артиллерии. Но и Алексеев лишен был смелости маневра и отводил войска только под ударом противника. Русские военачальники не умели и считали конфузным прибегать к отступлению заранее, как к форме маневра для образования ударной группы на фланге». К сожалению, в настоящее время объективная оценка этих действий Михаила Васильевича как военачальника, способного предвидеть действия своего врага и предотвратить их последствия, уступила место нелепой критике генерала, как «опасного заговорщика», «врага монархии»: создавалось впечатление, что речь идет о каком-то оппозиционере-политике, а не о боевом генерале. Впрочем, о политических взглядах Михаила Васильевича в ходе войны еще будет сказано впереди…