«Да он не астроном, а стратег и географ», — мелькнуло у Константина Петровича. Наследующий день они расстались с Дрезденом и с бароном, которого Константин Петрович еще не раз вспомнит. Зальцбург, Прага, Варшава и Дрезден откатились назад. Щеки у Кати порозовели. Альпийский воздух дачи под Зальцбургом давал о себе знать.

Я написал достаточно страниц о Константине Петровиче Победоносцеве, и пришло время ро кое-каким проблемам объясниться с читателем, над которым, несомненно, тяготеют старые и ложные представления о личности обер-прокурора Святейшего правительствующего синода.

Победоносцев — один из важнейших участников отечественного исторического процесса последней четверти XIX века и первых лет XX-го и до Богом проклятых революций в России пользовался — чего греха таить — у большинства либеральной интеллигенции и у части просвещенной бюрократии и в определенных церковных кругах ужасной репутацией. Даже люди, обладающие вполне самостоятельным и независимым от общественного мнением, такие как Александр Александрович Блок или Василий Васильевич Розанов, не говоря о придворных и чиновниках самого высокого ранга, как, например, граф Петр Александрович Валуев и Александр Александрович Половцов, считали обер-прокурора виновником разрушительных бед, свалившихся на страну. Я не стану приводить обильные дореволюционные высказывания, принадлежавшие различным деятелям, которых объединяла лишь одна черта: полное отсутствие политического корыстолюбия. Их оценки были искренними, но ошибочными в долгосрочном плане. Ради справедливости надо особо подчеркнуть, что они отвергали инсинуации и клевету в качестве аргумента в борьбе за лучшее будущее России, естественно, так, как они это лучшее будущее себе воображали. Наиболее сильные в интеллектуальном отношении из них были от природы идеалистами, интеллектуалы средней руки — фантазерами.

Я не стану приводить здесь и характеристики большевиков, подобных Владимиру Ленину или Михаилу Покровскому, по понятным соображениям. Что могут сказать разрушители храмов и сторонники насилия об обер-прокуроре Святейшего синода, если они без суда казнили императора Николая II и умертвили его детей, в том числе и несовершеннолетних, причем осуществили сие деяние вполне сознательно и пытались затем скрыть отвратительное и ничем не оправданное преступление! Никакое приближение колчаковских войск не может служить объяснением расстрела — провозвестника будущих сталинских расстрелов, которые часто носили маску гаранинских, ежовских или бериевских. Я приведу лишь несколько фрагментов из сочинений наших современников, комментировавших деятельность Победносцева в эпоху, когда коммунистический режим близился к запоздалому, но закономерному и позорному краху или уже рухнул, когда стало ясно многим, что предостережения Константина Петровича Победоносцева не были пустым и реакционным словоизвержением. В финале я приведу, скорее, не воспоминание, а имитацию воспоминания человека, жившего с обер-прокурором в один исторический период, и, полагаю, это будет убедительная точка. Кто бы говорил об обер-прокуроре! Кто бы говорил… Все выдержки, кроме одной, анонимны. Возможно, авторы сами себя обнаружат, в неразумном гневе бросившись выискивать в моем повествовании недостатки и ошибки, которых нелегко избежать в любом объемном и значительном деле, а повествование о Победоносцеве и из скромности иным не назовешь.

На улице застойные — брежневские — времена, не бесшабашные ленинские, не гробовые сталинские и не лицемерные хрущевские, и, казалось бы, пора одуматься, но вот что нам сообщает почтенный ученый муж и усердный читатель Победоносцева в грубо сколоченном, многостраничном труде: «Мировоззрение Победоносцева мало оригинально и эклектично. Победоносцев больше политик и практик, чем идеолог». Я не стану комментировать написанное сплеча и наотмашь этим автором, Что заняло бы слишком много времени и бумаги. Замечу, что к каждой фразе уместно было бы сделать примечание. Ведь Победоносцева все и всегда называли идеологом русского самодержавия, что, между прочим, совершенно соответствует истине. Он прежде всего идеолог и разработчик идеологии самодержавия двух последних царствований. Однако двинемся дальше и более не позволим разомкнуться до поры собственным устам.

«Он теолог и метафизик, — продолжает наш чувствующий собственную безнаказанность зоил и гонитель, а мы попытаемся удержаться от возражений, что все-таки довольно тяжело, — но религию он рассматривает как орудие политической власти. Политическая роль церкви, ее влияние — вот что важно для Победоносцева». И здесь есть что возразить малоосведомленному автору. Противоречие заключено в самом утверждении, и это выглядит нелепо. Искренность веры Константина Петровича не подлежит сомнению. Он считал религию первоосновой мировоззрения. Историзм обер-прокурора как раз и заключается во взгляде на православную церковь. Она является ведущей в культурной традиции и только в последнюю очередь служит фундаментом политической системы государства. Как верующий и юрист Константин Петрович был прав. Теология не занимала главенствующего места в религиозном творчестве обер-прокурора. Но дальше, дальше, как говаривал Михаил Афанасьевич Булгаков, за мной, читатель, и ты познакомишься с неудивительным образчиком советской диффамационной критики.

«В борьбе с расколом, с Толстым его интересует не догматика, а опять-таки ослабление мощи церкви и государства». Нет, не правда, прямая ложь или абсолютное непонимание точки зрения обер-прокурора. Его интересовала в первую очередь именно «догматика», если использовать термин автора. В подрыве догматики, в нежелании ей следовать он видел пренебрежение традицией, что расшатывало нравственные устои в душе человека, расчищало дорогу для подлых нигилистических тенденций и открывало простор неуправляемому насилию. Если нет Бога, то позволено все. Традиция поддерживала веру, в традиции он видел спасение. Так думал и Федор Михайлович Достоевский. А Лев Николаевич Толстой к догматике подходил прямолинейно и в достаточной мере примитивно, отчего страдал и сам. Он наивно устранял понятия историзма и традиции из догматики и стремился к правдоподобию веры, противопоставляя ее движению времени и достижениям научной, технической и философской мысли. Правдоподобие в вере он рассматривал на современном ему уровне, что устраняет само понятие историзма, разрушает традицию и замораживает динамику временных процессов. Вообще с историей и современностью у Льва Николаевича Толстого существовали своеобразные отношения. Если Тургенев и Достоевский в своем творчестве отразили революционное брожение, охватившее Россию, то Толстой совершенно игнорировал его.

«Его исторические взгляды неоригинальны, — мы продолжаем авторский фрагмент о Победоносцеве, — он берет у Чичерина, у Соловьева то, что ему нужно для обоснования самодержавия как единственно допускаемой им формы власти в России, но он отбрасывает прогрессивную сторону взглядов Соловьева, его веру в прогресс, его сближение с западничеством. Полицейское государство николаевского времени — вот идеал Победоносцева». Здесь вранье на вранье) извините за резкость, и враньем погоняет. Ничего он не брал ни у Бориса Николаевича Чичерина, ни у Владимира Сергеевича Соловьева. Последний не сближался «с западничеством», а, бросая взгляд на Запад, предлагал использовать его опыт в широком смысле слова. Победоносцев жил в период кровавого террора, развязанного революционерами, и, естественно, ограничительные принципы в государственном управлении занимали в логически отточенных рекомендациях определенное место. Эпоха правления императора Николая I никогда не являлась единственным примером для Победоносцева, хотя идеология пушкинских «Стансов» 1826 и 1828 годов была ему близка, о чем я уже говорил.