вмешательства внешних сил. Этой любви следовало противостоять при помощи ответных магических действий и колдовства.

Некоторые врачи — правда, они были в меньшинстве — придерживались другой точки зрения, утверждая, что любовь зарождается внутри человека. Они рассматривали любовь как болезнь души и тела, сродни меланхолии (или как одну из ее разновидностей), как эффект, порождаемый чрезмерным количеством черной желчи — одной из телесных жидкостей, определяющих человеческую физиологию. Как писал Аристотель или один из его последователей, «те, кто обладает большим количеством горячей черной желчи, становятся безумными, или хитрыми, или вожделеющими, или легко поддающимися гневу и желанию… Если этот жар приближается к области интеллекта, многие также страдают от безумия и одержимости»[138]. Позже, уже в римский период, философ и медик Гален (ум. ок. 200 года), чьи труды станут основополагающими для последующей медицины, утверждал, что нашел хорошее лекарство для тех, кого мучает эротическое желание:

Я знаю мужчин и женщин, которые были поражены страстной любовью и впали в уныние и бессонницу, а затем заболели мимолетной лихорадкой из‐за иных причин, помимо своей любви… Когда мы обнаружили, что поглощавший их недуг был любовью, то стали, не сообщая им, а тем более другим, о том, что мы выяснили, прописывать им купания, употребление вина, езду верхом и устройство забавных представлений для зрения и слуха. Кроме того, мы… пробуждали [в них] возмущение несправедливостью, любовь к соперничеству и желание одержать победу над другими людьми в зависимости от заинтересованности каждого человека в том, что он выбрал для себя[139].

В падком на удовольствия и в высшей степени конкурентном древнеримском обществе развлечения, честь и слава были хорошими лекарствами от болезни влюбленности, истинный источник которой являлся столь постыдным и болезненным, что даже страдающие от нее отказывались признаваться в этом самим себе.

Развлечения, честь и слава могли бы сделать свое дело, однако во времена Галена многие римляне ценили превыше всего самодисциплину и долг. Фактически можно утверждать, что в Риме существовало два эмоциональных сообщества любви: одно из них ценило любовь — игривую, болезненную, беззаботную, одержимую и глупую в одно и то же время, — а другое отвергало такую любовь как легкомысленную или даже безумную затею.

Первое из этих сообществ находит отображение в произведениях римского поэта Катулла (ум. в 55 году до н. э.), написанных примерно в то же время, когда Цицерон писал письма своей Теренции. Катулл оттачивал литературные навыки, описывая интимные детали любовной связи с Лесбией — так он именовал свою возлюбленную в честь острова Лесбос, где схожим поэтическим практикам предавалась Сафо.

Будем, Лесбия, жить, любя друг друга…

Дай же тысячу сто мне поцелуев…

А когда мы дойдем до многих тысяч,

Перепутаем счет… (5)[140]

Когда же их роман терпит крах, поэт жалуется: «Любил я крепче всех в мире». Тем хуже для Лесбии — он и сам полон решимости:

Терпи, скрепись душой упорной, будь твердым.

Прощай же, кончено! Катулл уж стал твердым,

Искать и звать тебя не станет он тщетно (8).

Итоговые рассуждения Катулла о состоянии влюбленного звучат в таком коротком язвительном стихотворении:

Ненависть — и любовь. Как можно их чувствовать вместе?

Как — не знаю, а сам крестную муку терплю (85).

Впрочем, в то же самое время, когда Катулл изливал всю беспорядочную турбулентность своих эмоций, еще один римский поэт, Лукреций (ум. в 55 до н. э.), высмеивал эротическую страсть. Будучи эпикурейцем, Лукреций признавал, что тысяча поцелуев от Катулла являются естественной частью жизни, однако никто не должен допускать, чтобы все это нарушало душевное спокойствие. Иными словами, жажда «сойтись и попасть своей влагою в тело из тела» прекрасна, но не стоит забывать, что за «сладострастья Венериной влагой» идет

…холодная следом забота.

Ибо, хоть та далеко, кого любишь, — всегда пред тобою

Призрак ее, и в ушах звучит ее сладкое имя.

Но убегать надо нам этих призраков, искореняя

Все, что питает любовь, и свой ум направлять на другое,

Влаги запас извергать накопившийся в тело любое,

А не хранить для любви единственной, нас охватившей,

Тем обрекая себя на заботу и верную муку[141].

Будучи автором фрагмента о «теле любом», призывавшим к неразборчивости в сексуальных связях, в остальном Лукреций был провозвестником будущего. Едва ли не последней эмблемой римского эмоционального сообщества, ценившего «все, что питает любовь», во многом выступал случившийся в начале следующего столетия бунт Овидия (ум. ок. 17 года) и нескольких его единомышленников из поэтического мира против введенных Октавианом Августом правовых ограничений, предполагавших, что неженатые подвергались штрафам, а прелюбодеяние становилось преступным действием. В стихах Овидия, задыхавшегося в этой затхлой атмосфере и в итоге оказавшегося из‐за своих взглядов в изгнании, присутствует острое осознание того, как сила любви способна сводить с ума, и столь же живое приятие чистого удовольствия от флирта, секса, изнуренности желанием, последующего его преодоления и движения дальше:

Я признаюсь, я новой твоей оказался добычей,

Я побежден, я к тебе руки простер, Купидон (I, 2, 19–20)[142].

Овидий влюблен в некую Коринну, замужнюю женщину, которая приведет своего мужа на пиршество, где будет присутствовать и поэт. Его снедает ревность, но у него есть план. «Раньше супруга приди», — говорит он ей:

Только он ляжет за стол, с выражением самым невинным

Рядом ложись, но меня трогай тихонько ногой.

Глаз с меня не своди (I, 4, 15–17).

В поэтическом цикле «Наука любви», созданном после «Любовных элегий», Овидий рассказывает мужчинам, как соблазнять женщин, давая советы в помощь мужчине-хищнику, а женщинам объясняет, как быть соблазнительными, хотя и делает такую оговорку:

Я не к тому ведь зову, чтобы всем уступать без разбора,

Я лишь твержу: не скупись! (III, 97–98)[143].

Этот совет в значительной степени был полезен и для мужчин. Однако Овидий не проявлял бессердечия, когда речь шла о женской точке зрения. Воображая, какие чувства испытывала мифическая царица Карфагена Дидона, брошенная своим приплывшим из Трои любовником Энеем, который затем отправляется основывать Рим, Овидий вкладывает в ее уста совершенно здравые и в то же время страстные слова якобы написанного ею письма:

Будешь искать там другую любовь, другую Дидону,

И, чтоб ее обмануть, клятвы ей будешь давать?..

Но если даже молитв исполненье твоих не замедлит,

Где ты отыщешь жену, чтобы любила, как я?

Вся я горю, как горит напитанный серою факел

Или как ладан святой, брошенный в дымный костер

(17–18, 21–24)[144].

Дидона у Овидия демонстрирует глубокое понимание психологии человека, который не только оставил ее