Он это просто чувствовал и уже готовил предлог, чтобы отказаться от совместного похода на вечерний киносеанс. Да и предлог непротиворечивый – завтра вставать рано, много работы и надо успеть на пригородный поезд.

И Виктор опять стал терзать себя: как же так получилось с платформами Казанского? Почему опять эта дурацкая уверенность в успехе захватила его с головой? Как получилось что, взвесив все "за" и "против", он попал впросак? Да не просто сам по себе, а потащил и других. Три месяца назад он втайне радовался пылким словам Афанасьева: "Нет, Александр Владимирович, хоть вы и «против», я всё же принимаю решение – дорогу молодым". И через две недели прибыло сорок платформ и пошли результаты, а потом пошли разочарования – проблемы с механизмами, не рассчитанными на тяжёлые условия эксплуатации. А вот вчера, Афанасьев, побывав на высоком совещании, с раздражением, процедил: "Наконец-то, пристроил эти платформы. Железнодорожники забрали на какую-то стройку". Сам Виктор, слава Богу, не слышал. Будасси вечером рассказал, а потом показал проект смыва, заговорщически подмигнув: "Как думаешь, осилим?"

…А московские ребята всё отдалялись…

9

Грохот около дверного проёма заставил Ковалёва оторваться от очередного отчёта. Два парня затащили большой деревянный ящик, держа его за рукоятки с противоположных сторон. Слова, из коряво начертанных мелом на фанерной крышке печатных букв, указывали адресата.

– Вот, прессу доставили, – Петя, невысокий парень в очках, провёл рукой по лбу и ткнул пальцем в переносице оправы. Второй, верзила, постарше, молчал, не поднимал глаз.

– Подтащите к тому столу… сегодня что-то много, – Ковалёв показал на стол в красном уголке, – вы пока идите на ужин, я быстренько отсортирую, потом по баракам разнесёте.

Ковалёв выдвинул щеколду на ящике, откинул крышку. Сразу шибануло в нос – насыщенный запах типографской краски. Ковалёву нравился этот запах, правда, если исходил от одной свежей газеты или журнала. Ковалёв даже немного отвернул голову, выкладывая содержимое ящика на стол: увесистые упаковки самой массовой газеты "Перековка", выходящей раз в три дня, десяток экземпляров ежемесячника "Долой неграмотность", связки газет на разных языках. Ковалёв языки не различал – каждую связку сопровождал клочок бумажки с карандашными надписями: "тат.", "тюрк.", "узб.".

Наконец, он добрался до журнала "На штурм трассы". Намеренно пропустил оглавление, – так интереснее, – начал медленно листать. Слащавые рассказы, славно восхвалявшие чекистов и их методы работы Ковалёв улавливал по первым абзацам – переходил к следующим. Лишь несколько небольших рассказов прочитал до конца. Долистал до конца журнала… не понравилось – захлопнул.

Обложка журнала "МоскваВолгаСтрой" заинтересовала. Крупная фотография профилей лиц Кагановича и Ягоды на фоне забоев, заполненных чёрным угольным дымом от паровозов. Комментарий под фото сообщал, что состоялось посещение Глубокой выемки высокими чинами, а следом шла статья Соболева. Ковалёв наскоро пробежался по страницам: экскаваторы, цифры, куботаж, отчётность. Всё шло по нарастающей… По нарастающей, с каждым номером, шло и наполнение журнала: статьи становились всё серьёзнее, с обилием математических формул и основательными чертежами конструкций. Чувствовалось, что к проекту привлекают всё больше инженеров и учёных – всё масштабнее развёртывалась сеть Дмитлага.

По роду своей деятельности Ковалёв одним из первых в лагере прочитывал свежий номер "Перековки" и только потом давал "добро" на рассылку по баракам. В этот раз, в лагерной газете напечатали текст выступления начальника Дмитлага Фирина на “Первом вселагерном слете ударниц”. Высокопарные строки возвещали: “Мы, чекисты, считаем, что неисправимых людей нет… Нужно учитывать, что наша масса – это не обычная среднеобывательская масса. Это – люди, прошедшие через очень тяжелые жизненные испытания, – люди, выросшие и воспитавшиеся на уголовной улице или в антисоветской среде. Нужно без грубости подойти к этим людям, надо помогать им встать на путь советской перековки. На Белморстрое был обычай: лучшие коллективы соревновались за то, чтобы получить десять-пятнадцать отказчиков и поставить их на правильный путь. У нас обратное явление – все от них отмахиваются. Это неправильно! Нужно бороться за то, чтобы этих людей переделать!”

Ковалёв не заметил, как сзади кто-то подошёл. Лишь почувствовав дыхание в ухо, вздрогнул и резко обернулся.

– Фу-ты, чёрт, напугал, – перед ним стоял Джебраилов и бережно что-то держал в руках. Ковалёв перевёл взгляд. Фигурка, размером с бутылку: священник в рясе, в руке несёт огромный крест, около него два маленьких человечка.

– Э-то тэ-бэ, – натужно произнёс Джебраилов по слогам, сделал движение, мол, бери.

– Зачем? – Ковалёв отпрянул.

– Ты добр-рый, – Джебраилов поставил фигурку на стол. Ковалёв покачал головой, пощупал.

– Из чего это сделано?

– Из на-дож-ного ма-тэ-рыала, – Джебраилов развернулся и собрался уходить, но Ковалёв остановил.

Джебраилов, ты читать умеешь…? по-своему? – Ковалёв вытащил газетный листок из пачки с пометкой "тат."

– Эт-то на та-тарс-ком, – Джебраилов скривил улыбку, в два шага быстро скрылся за дверью.

"Что ещё за религиозное зодчество?" – Ковалёв раздражённо, шёпотом, озвучил мысли. Быстро перенёс фигурку через комнату и спрятал в тумбочку: "…потом разберёмся".

Снова вернулся к чтению "Перековки". Заголовок очередной статьи – "На дне труда" – повеселил двойственностью смысла. Да уж дно труда достичь не проблема. Следующая полоса показалась для лагерной газеты необычной. Фотография с двумя рядами столов, на которых размещались шахматные доски. Необычно смотрелись стриженые головы, в задумчивости, склонившиеся над фигурками. Ковалёв читал: "…прокурор Крыленко поддержал проведение шахматного турнира…", ближе к концу: "…считаю уместным распространение этой практики по всем лагпунтам".

– Александр Павлович, мы вернулись, – Петя радостно грыз сухарь, его молчаливый приятель стоял рядом.

– Это хорошо, – у Ковалёва мелькнула мысль, – Петя! Ты в шахматы умеешь играть? – Ковалёв неделю назад решил вписать в штат культурно-воспитательной части этого смышлёного чернявого парня. Правда тот согласился лишь при условии, что его молчаливый приятель будет ему помогать. Ковалёв тогда уклончиво согласился, сказав: "Ладно, посмотрим".

– Ну… фигуры знаю, как ходят, – Петя посмотрел на газету и поморщился, – Крыленко? Это прокурор, который дело Промпартии вёл?

– Это хорошо, я думаю, все, кто в очках в шахматы умеют играть, – Ковалёв как бы не заметил замечание про Крыленко.

– Ну, не знаю, – Петя смутился, но Ковалёв уже понял, что тот ему поможет: – Подожди! – подошёл к стеллажам около красного уголка и достал с верхней столешницы деревянную шахматную доску, сложенную вдвое. Раскрыл, высыпал деревянные фигурки. – Так. Сейчас расскажешь! – взял чёрную фигурку с остроконечной головкой, – это что?

Петя деловито покопался в горсти остальных фигурок и решительно ответил: "Слон!". Ковалёв, даже неожиданно для себя, хмыкнул: "Сам ты слон! Это офицер!".

– А это? – Ковалёв держал в руке коротенькую фигурку с приплюснутой головкой, окружность шляпки украшали четыре выреза, отчего фигурка казалась маленькой башенкой старинной крепости. Петя осторожно поднял глаза: "Ладья!". Ковалёв