глаза. Но чем глубже Филипп продвигается, тем больше привыкает к полутьме и запаху, и вскоре тьма сменяется мягким серым светом, а вонь – запахом гниющих на морском берегу водорослей, соли и чаячьего помета, облепившего дальнюю скалу. Мусорная осыпь отодвигается, расходится в стороны, и Филипп видит клубящийся туман. За ним угадывается холодное море, узкая полоса галечного пляжа у подножия обрыва и серебряные скелеты выкинутых штормами мертвых лиственниц.

Пряжа лежит у самого края. Среди нее попадаются грубые пестрые мотки белой, рыжей, черной шерсти, и запах псины от них мешается с водорослями. Филипп колеблется, не зная, имеет ли право забрать эти нитки, но потом понимает, что Ольга вряд ли за ними вернется. Одиночество, уже, казалось, привычное, наваливается с новой силой. Ему нужны все нитки, какие есть, – потому что, когда у истории нет слушателя, она путается в самой себе и становится длиннее, и без особых ниток не обойтись. Без них история будет просто неразборчивой кучей узлов… Филипп торопливо собирает тугие клубки, пытается удержать их в руках, но быстро понимает, что не справится. Он заправляет футболку в штаны, сует неприятно-колючие, чуть влажные нитки за пазуху, но и там места мало. Слишком мало – ему не унести и трети.

– Держи, – говорит за спиной человек-ворона и протягивает ему синюю трубочку, свернутую вроде как из целлофана. Филипп недоуменно пялится на нее; Ворона ухмыляется, отматывает от трубочки длинный кусок, отрывает, встряхивает, – и он превращается в мешок.

– Бери, не стесняйся, – говорит Ворона, и Филипп, бормоча благодарности, набивает мешок нитками.

Пока он ползает вдоль обрыва, Ворона сидит прямо на голой глине, нахохлившись и свесив ноги в пустоту. Он курит, и дым от папиросы смешивается с туманом.

Мешки из трубочки огромные – все бабушкины запасы умещаются в два. Ворона легко поднимается на ноги и скрывается за горой мусора. Филипп, закинув оба мешка за спину, чтобы не запачкать, лезет следом. Он добирается до борта, когда Жека закидывает в кузов латунный колокол (тот коротко, будто придушенно, брякает) и запрыгивает следом.

– Погнали, – говорит Жека.

– Я только до дома донесу и верну, – обращается Филипп к странно раздавшейся спине мусорщика и аккуратно протискивается мимо него к борту. Мусорщик сердито оглядывается, и Филипп видит блеклые глаза на землистом, широком, как блин, лице.

– А ты кто такой? – спрашивает мусорщик, дыша сивухой. – Откуда взялся?

– О, Филька! Это Филька, он нормальный пацан, – Жека присаживается рядом с мусорщиком на корточки, шарит под куском брезента и достает мутную бутылку. – Дубак сегодня, а? Третьим будешь, Филька?

Филипп трясет головой. Примеривается к борту, соображая, как ловчее выбраться из машины. По одному сбрасывает мешки, стараясь попасть на сухой участок асфальта, и спиной вперед лезет следом. Жека и мусорщик, держа в руках полные до краев, зеленые, как зимнее море, стопки, наблюдают за ним с равнодушным любопытством. Ладони соскальзывают с доски, и Филипп валится на спину. Мешки с пряжей смягчают удар. Жека и мусорщик синхронно запрокидывают головы и переворачивают стопки над открытыми ртами. Мусорщик крякает и вдруг сердито и гулко лупит по жестяной крыше кузова короткопалой ладонью.

– Хули встал, поехали! – орет он с гневной гримасой – и тут же замолкает, роняет руку, каменеет лицом, будто кто-то дернул за рубильник.

Лежа на спине, Филипп смотрит снизу вверх, как мусорка выпускает туманный клуб выхлопа и медленно катит прочь.

10

Лоб чесался от платка, тугой узел натирал под подбородком. Широкая юбка до пят облепляла лодыжки, диктуя шаг, и Ольга послушно семенила по аллее, чуть сутуля спину, скромно опустив глаза. Стая дворняг трусила следом. Ольга слышала цокот когтей по асфальту, дыхание открытых пастей. Чувствовала густой шерстяной запах, – он комом стоял в горле, ворочался, душил. Ольге хотелось визгом вытолкнуть его прочь, и когда желание становилось невыносимым – она поднимала глаза на мелькающие сквозь листву церковные купола, и ей становилось легче. Образ Нигдеевой, плавающей в сумраке подъезда, – так и не выросшей, с зеленовато-бледным костлявым лицом, с провалами вместо глаз, – таял, отступал, терял реальность. Вместе с ним таяла паника; крупная дрожь, колотившая Ольгу, когда она выбегала из дома, ушла, и только мелко тряслась где-то в животе тоненькая беззащитная жилка. Купола приближались, и ветки расступались, открывая темнеющий на фоне неба крест.

В церковные ворота Ольга вошла почти спокойно, и даже собачий конвой уже казался больше стыдным, чем страшным. Перекрестившись на купола, она оглянулась – и вспыхнула от ликования: дворняги остались снаружи и, кажется, даже не собирались караулить. Они постепенно разбредались вдоль улицы, лениво обнюхивая газон и заглядывая в урны. Ольга еще раз благодарно перекрестилась и двинулась через асфальтовое поле к приглашающе распахнутым дверям, за которыми, обещая защиту, дрожали золотые отблески свечей.

Спасение, казалось, было уже совсем близко, когда Ольга встала, будто налетев на стену. Тоскливый ужас разом высосал из нее силы: тело обмякло, мышцы обвисли на костях, будто Ольга превратилась в кусок безжизненной плоти, мертвеца, в последний момент ясно осознавшего, что надежда на спасение была всего лишь самообманом. В глубине души Ольга понимала это с тех пор, как впервые пришла в церковь. Это знание годами разъедало душу и отравляло радость. Чем старательнее Ольга погружалась в ритуалы, тем прочнее становилось тайное, спрятанное от самой себя убеждение: крест и молитва не помогут. Они из другой реальности. Они работают лишь в мире нормальных людей, из которого Ольгу выкинуло давным-давно.

Она пыталась затесаться обратно, соблюдая правила игры, в отчаянной надежде, что это оградит ее, – но всегда знала, что это не сработает. Всегда знала.

Нигдеева сидела на середине скамейки, расслабленно вытянув облепленные рваными джинсами ноги. Хмуро подергивала себя за короткие, едва ухватиться, рыжие волосы, словно контрольную писала, – только вместо ручки грызла сигарету. Ветер гонял быстрые прозрачные тени, осыпал горстями изможденных солнечных зайчиков тощую фигуру, потертый кожаный рюкзак, лежащий рядом, початую бутылку воды. Собственная тень Нигдеевой терялась за этой игрой, расплывалась до полной невидимости. Люди шли мимо, скользили взглядами по лавочке и отводили глаза – равнодушно и чуть торопливо, как от пустого, но безотчетно неуютного места. Нигдеева смолила свою сигаретку, а бабки у входа, батюшкина гвардия, готовая броситься на любого нарушителя, даже не пытались сделать ей замечание. Даже не смотрели в ее сторону. А Нигдеева все подергивалась, как сломанная марионетка, все ерошила волосы, вытягивала губы трубочкой – ну точно как когда не могла решить пример.

Ольга обреченно подошла к лавке. Нигдеева недоуменно посмотрела на нее, сквозь нее, недовольно шевельнула рыжими бровями. Ольга