– Путах?

– Ага. – Щеки у Сэмми побагровели, и он ненадолго оставил радиовещание. – Типа в цепях. Ты слушай. Это же комикс, понимаешь?

– Понимаю.

Сэмми снова заходил по комнате и продолжил радиовещать, сочиняя свое историческое восклицательное вступление:

– Всем, кто страдает в путах рабства и, э-э… ну, в кандалах угнетения, он дарит надежду на избавление и сулит свободу! – Декламация его становилась увереннее. – Он превосходно развит физически и интеллектуально, у него блестящая команда помощников, он владеет древней мудростью, он странствует по планете, верша потрясающие подвиги, и приходит на помощь тем, кто томится в цепях тирании! А зовут его… – Сэмми умолк и глянул на Джо беспомощно, восторженно, уже готовый совершенно раствориться в своей истории, – …Эскапист!

– Эскапист, – примерился Джо. На его неискушенный слух звучало великолепно – надежный, полезный, сильный человек. – Он эскаполог в костюме. Борется с преступностью.

– Он не просто с нею борется. Он освобождает от нее мир. Он освобождает людей, ага? Он приходит в самый беспросветный час. Он наблюдает из теней. Ведомый лишь светом своего… светом своего…

– Золотого Ключа.

– Отлично!

– Я понял, – сказал Джо.

Костюм будет темный, темно-синий, цвета полуночи, простой, функциональный, лишь на груди эмблема – ключ-вездеход. Джо подошел к чертежному столу и взобрался на табурет. Взял карандаш и лист бумаги, принялся торопливо набрасывать, жмуря внутренние веки, проектором на их исподе, так сказать, высвечивая гибкого акробата, который только что запрыгнул ему в голову, – акробат как раз приземляется, гимнаст спускается с колец, правая пятка вот-вот коснется земли, левая нога поднята и согнута в колене, руки выброшены высоко над головой, ладони раскрыты, – нащупывая физику человеческого движения, балансировки жил и групп мышц, дабы выковать – так, как не делал еще ни один комиксист, – анатомию грации и стильности.

– Ух, – сказал Сэмми. – Ух ты, Джо. Это хорошо. Это красота.

– Он чтобы освободить мир, – сказал Джо.

– Именно.

– Позволь мне задать у тебя вопрос.

– Спрашивай сколько влезет. У меня уже всё тут. – И Сэмми самоуверенно постучал себя пальцем по виску, почти болезненно напомнив Джо Томаша; спустя минуту, услышав вопрос, Сэмми, точно так же как Томаш, падет духом.

– В чем почему? – спросил Джо.

Сэмми медленно кивнул, потом замер.

– Почему, – сказал он. – Ешкин кот.

– Ты сказал…

– Я знаю. Я знаю. Я помню, что сказал. Так. – Сэмми подобрал пальто и цапнул последнюю пачку сигарет. – Пойдем-ка прогуляемся.

Сам этот занавес легендарен: его размеры, вес, оттенок темнее шоколада, континентальная тонкость выделки. Он свисает густой зыбью – глазурью изливается из арки просцениума наизнаменитейшего театра в самом прославленном квартале величайшего города мира. Назовем этот город Империум-Сити; здесь дом иглоконечного Эксельсиор-билдинг, выше которого ничего никогда не строили; дом Статуи Освобождения, что стоит на острове посреди Имперского залива, воздев меч, бросая вызов мировым тиранам; а также дом театра «Империум-палаццо», чей достославный Черный Занавес в эту минуту трепещет – справа, в густом темном импасто его велюра, открывается наималейшая щель. Сквозь эту узкую прореху выглядывает мальчик. Лицо его, обычно доверчивое и чистое, под шапкой взлохмаченных светлых кудрей, искривлено тревогой. Мальчик не подсчитывает зрителей – в зале аншлаг, и так оно идет с первого дня нынешнего ангажемента. Мальчик ищет кого-то или что-то – то, о чем никто не желает говорить, то, что он вычислил по намекам, неназванного человека или нечто, чье прибытие или присутствие нервирует труппу целый день.

Затем рука, громадная и тяжелая, как лосиный рог, напружиненными жилами пристегнутая к предплечью, похожему на дубовый сук, хватает мальчика за плечо и уволакивает обратно за кулисы.

– Головой надо думать, молодой человек, – молвит великан восьми с лишним футов ростом, обладатель гигантской руки. У него лоб как у гориллы, фигура как у медведя и акцент, как у венского профессора медицины. Он умеет разорвать напополам стальную бочку, словно баночку табака, за один угол поднять вагон поезда, играет на скрипке не хуже Паганини и подсчитывает скорость астероидов и комет, одна из которых носит его имя. Его зовут Алоис Берг, а комету – комета Берга, но для театральных завсегдатаев и друзей он обычно попросту Большой Ал. – Пойдем, там с аквариумом проблемы.

За сценой по местам разложены и расставлены пыточные инструменты и путы, на вид угрожающие и курьезные разом, – в нужный момент рабочие сцены вытащат, выкатят или на лебедках поднимут их и переместят на подмостки «Палаццо». Перед нами штатная дурдомовская койка психически больного, исполосованная ремнями; большая узкая молочная канистра из клепаного железа, средневековый агрегат для колесования и нелепая хромовая вешалка на колесиках, где на прозаических проволочных плечиках болтается фантастический гардероб: смирительные рубашки, веревки, цепи и толстые кожаные ремни. И тут же стоит аквариум – громадный стеклянный параллелепипед, вертикальный, внутри поместится дельфин: затопленная телефонная будка. Стекло дюймовое, закаленное и защищенное. Замки аккуратны и водонепроницаемы. Брусья рамы крепки и надежны. Мальчик все это знает, потому что построил аквариум сам. На мальчике, видим мы теперь, кожаный фартук с инструментами. За ухом торчит карандаш, в кармане лежит малярный шнур. Если с аквариумом проблемы, мальчик все починит. Он должен все починить: меньше пяти минут – и взовьется занавес.

– Что тут случилось? – Мальчик – вообще-то, он почти мужчина – с апломбом приближается к аквариуму, не обращая внимания на костыль под мышкой, словно не чувствуя хромоты на больную с младенчества левую ногу.

– Он, похоже, инертен, мальчик мой. Обездвижен. – Большой Ал подходит к аквариуму и дружески его пихает. Тысячефунтовый ящик кренится, вода внутри содрогается и плещет. Большой Ал мог бы выдвинуть аквариум на сцену в одиночку, но есть регламенты профсоюза, пять крупных рабочих сцены смотрятся эффектнее, а эффектность требуется для трюка. – Говоря короткими словами, заело.

– Там что-то попало в колесо.

Молодой человек опускается на пол, руками перехватывая костыль, ложится на спину и вползает под угол громоздкого основания аквариума. По углам рамы – обтянутые резиной колесики на стальных шарнирах. Между одним колесом и шарниром что-то застряло. Молодой человек достает отвертку и принимается за работу.

– Ал, – доносится его голос из-под аквариума, – что с ним сегодня такое?

– Ничего, Том, – отвечает Большой Ал. – Устал, и все. Последний вечер ангажемента. А у него годы уже не те.

К ним безмолвно присоединяется тощий человечек в тюрбане. Лицо коричневое и лишено возраста, глаза темны и проникновенны. К любой группе, вечеринке или беседе он всегда присоединяется безмолвно. Скрытность – его вторая натура. Он немногословен и осторожен, поступь его легка. Никто не знает, сколько ему лет, сколько жизней он прожил, прежде чем поступил на службу к Мастеру Побега. Он может быть врачом, пилотом, моряком, шеф-поваром. На любом континенте он как дома, говорит на одном языке с полицейскими и ворами. Никто лучше его перед побегом из тюрьмы не подкупит надзирателя, чтобы спрятал в камере ключ, или репортера – чтобы преувеличил количество минут, которые Мастер пробыл под водой, прыгнув с моста. Зовут его Омар – имя столь откровенно пошлое, что, учитывая тюрбан и пустынно-бурую кожу, публика полагает подобное именование лишь атмосферой, маскировкой, элементом завораживающей прелести Великого Мистериозо. Происхождение Омара и его настоящее имя под сомнением, однако смуглая кожа подлинна. Что до тюрбана, никто, кроме артистов труппы, не знает, как смущается он своих залысин.