Но даже и так попытка сослужила мне службу. Создавая Сери, я потерпел неудачу, но зато открыл нечто другое. Состоялось утверждение Грации.

Текли минуты, я смотрел на блестящую крышку стола, обездвиженный вихрем чувств и эмоций. Мое внутреннее переживание было сродни тому, что подвигло меня когда-то взяться за рукопись: желание разобраться в своих мыслях, прояснить то, чему, вполне возможно, лучше бы было остаться неясным.

Как я отныне и навеки буду производным того, что я написал, точно так же и Грация будет впредь пониматься через Сери. Ее вторая индивидуальность, покладистая Сери моей фантазии, станет ключом к ее сущности. Мне никогда не удавалось полностью понять Грацию, а теперь Сери позволит мне понять, что же я все-таки в ней понимал.

Острова Сказочного архипелага будут вечно со мной, тень Сери будет вечно присутствовать в моих отношениях с Грацией.

Я нуждался в упрощениях, в приглаживании бурной действительности. Слишком уж много я знал, слишком уж мало понимал.

А в центре всего этого был абсолют, мое открытие, что я так и продолжаю любить Грацию.

— Я ведь очень жалею, что тогда получилось так плохо, — сказал я ей. — Ты в этом совсем не виновата.

— Еще как виновата.

— А даже если и так, я тоже был виноват. И вообще, все это дело прошлое. — В голове проплыла мысль, что ведь и это событие, наш разрыв, было неким образом определено написанным мною. Неужели все так просто? — И что мы теперь будем делать?

— Все, что ты хочешь. Потому-то я и здесь.

— Первым делом, — сказал я, — мне нужно уйти от Фелисити. Я живу там, у них, только потому, что мне некуда больше податься.

— Я же говорила тебе, что скоро переезжаю. На этой неделе, если получится. Хочешь поселиться вместе со мной?

Сообразив, что же она такое сказала, я почувствовал всплеск сексуального возбуждения; мне представилось, как мы опять занимаемся любовью.

— Ну а ты, — спросил я, — ты-то сама что об этом думаешь?

По лицу Грации скользнула улыбка. У нас не было реального опыта совместной жизни, хотя на пике своих отношений мы нередко проводили вместе по нескольку ночей подряд. У нее всегда было собственное жилище, у меня — мое. В прошлом идея съехаться у нас даже не возникала, возможно, потому, что мы боялись друг другу надоесть. Ну а в конечном итоге это облегчило наш разрыв.

— А все-таки, — настаивал я, — если я перееду только потому, что мне некуда больше деться, ничего из этого не выйдет. Ты сама это знаешь.

— Выкинь из головы подобные мысли, а то ведь накликаешь. — Грация подалась в мою сторону, наши руки так и лежали на столике сцепленные. — У меня уже все продумано. Я во всем разобралась и все решила и только потом решила с тобой встретиться. Раньше я вела себя как последняя дура. Это я была во всем виновата, что бы ты там ни говорил. Но я изменилась, да и ты, как мне кажется, заметно повзрослел. И я понимаю, что прежде мною двигала чистейшая эгоистичность.

— В те времена мне было очень хорошо, — сказал я, и как-то вдруг вышло, что мы поцеловались, неуклюже наклонившись друг к другу над столиком.

Мы перевернули кофейную чашку, она упала на пол и разбилась. Мы начали промокать разлитый кофе бумажными салфетками, и это продолжалось, пока хозяйка не принесла тряпку. Погуляв немного по насквозь продутым ветром улочкам Каслтона, мы решили взойти на один из холмов и доверились первой попавшейся тропинке. Через четверть часа мы вышли на такое место, откуда весь поселок был виден как на ладони. На парковочной площадке Джеймсов «вольво» стоял с распахнутой задней дверцей. За время нашего отсутствия машин заметно прибавилось, я поискал глазами и нашел среди них «триумф-геральд». Грация говорила мне, что умеет водить, но машины у нее прежде не было.

Все семейство Фелисити столпилось вокруг «вольво»; похоже, они обедали.

— Я бы предпочла не встречаться сегодня с Фелисити, — сказала Грация. — Слишком уж многим я ей обязана.

— Я тоже ей многим обязан, — сказал я, понимая, что это чистейшая правда, но при этом продолжая испытывать к ней глухую неприязнь; будь моя воля, я бы вообще с ней больше не встречался, настолько сестрица меня раздражала.

Меня бесила ее высокомерная снисходительность, бесило самодовольство Джеймса. Несмотря на то что я столько времени сидел у них на шее, я презирал все их ценности и отвергал все, что они мне предлагали.

На склоне было холодно и ветрено; Грация продрогла и прижималась для тепла ко мне.

— Может, пойдем куда-нибудь? — спросила она.

— Мне бы хотелось провести эту ночь с тобой.

— И мне бы хотелось… Только у меня совсем нет денег.

— Ничего, — сказал я, — зато у меня вполне достаточно. Отец оставил мне некоторую сумму, и за год я почти ничего не потратил. Остается только найти гостиницу.

К тому времени, как мы спустились в поселок, Фелисити и ее семейство снова ушли на прогулку. Мы оставили им записку под правым дворником «вольво», сели в Грациев «триумф» и поехали в Бакстон.

В следующий понедельник Грация довезла меня до Гринуэй-Парка, я собрал свои вещи, многословно и велеречиво поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и со всей доступной мне скоростью покинул ее дом. Грация ждала меня в машине, Фелисити знала об этом, но не вышла с ней повидаться. И все это время, пока я собирался и прощался, атмосфера в доме была до предела заряжена электричеством взаимной неприязни и невысказанных претензий. В какой-то момент меня кольнуло странное ощущение, что я вижу сестру в последний раз, и что она тоже об этом знает. Такая перспектива не слишком меня волновала, и все равно на обратном пути в Лондон мои мысли были поглощены не сидевшей рядом Грацией, как то было в первой половине поездки, но моей необъяснимой, по-свински неблагодарной неприязнью к сестре. Драгоценная рукопись спокойно лежала в саквояже; вспомнив о ней, я решил при первой же возможности перечитать места, где фигурирует Каля, и попытаться что-нибудь понять. Шоссе было плотно забито машинами, я смотрел вперед и думал о рукописи. Мало того что в ней я объяснил себе все свои промахи и слабости, в ней же содержались и ключи к новому началу.

Я породил ее силою фантазии, теперь я мог освободить эту фантазию от последних пут и направить ее на постижение моей жизни.

И вот мне стало казаться, что я переезжаю с одного острова на другой. Рядом со мной сидела Сери, позади, в прошлом, остались Каля и Яллоу. Через них я мог открыть самого себя, каким я был в сияющем ландшафте мозга. Я нашел долгожданный способ освободиться, вырваться за рамки бумажного листа.

Корабль назывался «Маллигейн», в чем мы не смогли усмотреть никакой связи ни с географией, ни с известными личностями, да и попросту никакого смысла. Это был престарелый, приписанный к Тумо пароход, имевший опасную склонность к бортовой качке. Грязный, сто лет не крашенный, лишившийся где-то по меньшей мере одной из спасательных лодок «Маллигейн» был типичным образчиком сотен маленьких пассажирских судов, ходивших между южными, густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней кряду мы с Сери изнывали от жары и духоты, громко ропща на команду, потому что так было принято, хотя в разговорах между собой ни я, ни она не находили особых причин для жалоб.