Тот, кто меня допрашивает, висит над столом, перевернутый вниз головой, как портрет революционера.

– Я отлично помню, что происходило в тот вечер.

– Отлично помните? Это отлично.

– Ну, еще бы, – говорю я. – Итак… – далее по порядку, про Жанну и Лину, про де Грие и Манон, как мы, зависая над улицей, чертили мелом, и кто начертил ниже всех, и кто по этой причине был выбран в лидеры партии R amp;B.

– А учредительные документы? Это очень серьезно. Поймите, Ставицки, это очень серьезно! Правая партия… В нашей стране, как вам должно быть известно, действуют и мусульманские группы, которым это могло бы не…

– Всего лишь «Богатые и красивые»! – возражаю я. – Там не было практически никакой идеологии. И никаких документов. Это вообще была всего лишь шутка, понимаете?

В этот момент я понимаю, что мне от них не избавиться до конца дней своих, и даже если меня выпустят, все равно они меня уже не выпустят, и это только начало, но сдаваться я не намерен.

– Богатые? И красивые?

Я сказал что-то лишнее? Определенно, я уже много лишнего наговорил.

– Не могли бы вы все-таки рассказать мне, что случилось?

– Нет, – возражают мне, – это вы, герр Ставицки, должны рассказать нам, что случилось. Из вашего рассказа совершенно непонятно, куда делась Манон Рико.

– Она уехала с де Грие, вот и все. С ним приехала, с ним и уехала.

– Постойте, – говорят мне. – Ведь вы встретили Манон в супермаркете, когда покупали мясо.

– Это была другая девушка. Ее звали Жанна.

– Вы уверены?

Так, стоп; я уверен, но правильно ли я уверен? а может быть?

– Я предлагаю вам подумать над этим еще.

– А что думать-то, что думать?

– Она могла называть себя и по другому, – говорят они. – Она могла быть с вами и до этого, но называться каким-нибудь другим именем, понимаете?

– Но тогда как я могу знать, кто из них – настоящая Манон?! – кричу я. – Как я могу это знать?

– Но это же очень просто. Сколько у вас всего было девушек? Отнимайте их по одной, и та, которую вы не сможете отнять, будет называться Манон…

* * *

Я просыпаюсь от шума.

Во тьме резко пахнет жвачкой «Орбит фруктовый» и одеколоном «Цитрон».

Слышен осторожный шорох и скрип.

– Израильские цилиндровые замки, – рассудительно, видимо, продолжая разговор, говорит один из моих сокамерников, – мало чем отличаются друг от друга.

– Да, – соглашается другой, – но их же просто делают вместе с дверями, это если деньги есть, то можно и сразу вместе заказать. А вообще-то мне больше нравятся итальянцы и французы.

– Итальянцы – да, французы – нет. – Эти Vachette появились в последнее время, с ог-

ромными ключами, их тяжеловато открывать. Все равно что Abloy: такой нормальный средний класс.

– Ты скажешь, средний класс. Abloy-то средний класс. Ты перфекционист. Нет, средний класс – это, по-моему, турки.

– Половина турецких замков на нашем рынке – поддельные.

– В общем, ты прав. Все это, конечно, так… Вот замок CISA, комбинированный… Вот это вещь.

– А, это где одна-единственная скважина для нескольких замков, его еще вставлять надо два раза?

– Не два раза, а один. Но сначала ты его вставляешь неглубоко, и поворачиваешь на девяносто градусов, а потом поглубже, и еще вертишь. Это как бы первый раз открываешь сувальдный замок, а потом – пиновый.

– Да-а… То есть, мы сначала запираемся как бы снаружи, чтобы никто не мог открыть. Класс.

– Пластины возвращаются на место и освобождают скважину, только после того, когда полностью откроется сувальдный замок. И только после это ключ уже вынимается из замка.

– Сколько там комбинаций? Триллионов десять?

– Ровно двадцать три триллиона.

– Уй, уй…

– Да.

– Не, я с такими дела не имел…

Специалисты по замкам приглушенно смеются, а потом наступает тишина. Я еще некоторое время прислушиваюсь, а потом вдруг поймал себя на мысли, что мне совершенно не хочется спать.

Я недавно читал интервью с Эриком Хартконнером; его попросили перечислить список своих достижений, но он решил ограничиться конкурсом танцев, который выиграл в начальной, по-моему, школе.

Все говорят: какой скромный!…

Но все потому, что совершенно бесполезно составлять эти списки достижений. Все равно уже ничего нельзя сделать.

Холодом веет. Я опять засыпаю.

Манон примеряет улыбку. Для проверки сужает и расширяет зрачки.

Высовывает язык: острый, ярко-красный.

Смотрит на свои руки: пальцы тонкие, длинные, цепкие.

Техника в порядке.

– Фокус, – говорит Манон. – Видишь кота? Он сейчас прыгнет.

Кот прыгает.

– В чем фокус-то? Он задницей крутил?

Тогда Манон говорит:

– Сейчас с той стороны проедет красная машина. «Фольксваген», – быстро уточняет она.

Раз… два… шесть… семь… С угла выворачивает красный «фольксваген».

– Да видела ты.

– Да не видела я, – возражает Манон. – Это у меня так интуиция работает. Не веришь? Давай еще проверим.

– Давай.

Забавно. Мы проверяем. Интуиция работает. Это прикольно.

– Я только на несколько минут вперед могу, – возражает Манон. – Человек, в принципе, может видеть будущее на несколько минут вперед. В определенных состояниях сознания.

– Но для этого надо много энергии.

– Думаю, это отчасти зависит от врожденной интуиции.

– Вообще-то интуиция у всех есть, – говорю я. – Вон, Эрик Харт этой фигней всю жизнь занимается, и ничего у него не выходит. Мистика какая-то, я в этом ни черта не понимаю.

* * *

– На самом деле меня зовут, конечно, не Манон Рико, – признается Манон.

– А как?

Манон улыбается: мол, э-э, так я тебе и сказала.

– А как дело было? – спрашиваю я.

– Ну, я училась в Минске, на преподавателя немецкого языка, на первом курсе. А потом два немца. Я им понравилась. Не думала, что это все может быть так.

– Но они ведь не успели, – констатирую я.

– Там у них нелегальный публичный дом. Даже не то чтобы убежать, а даже уединиться. Но у меня получилось уйти, это было почти невероятно. Я шла по улице, я была совершенно свободна.