Иетс ехал, лежа на машине, до отказа нагруженной имуществом. Он попал в первую группу своего отдела, которая должна была прибыть в Париж сразу после освобождения города. Иетс чувствовал себя неплохо: он долго уминал и перекладывал груз и теперь мог вытянуться, не рискуя тем, что на каждом ухабе в ребра ему будет впиваться шест от палатки или еще какой-нибудь жесткий предмет.

День выдался теплый и ясный. Дорога была обсажена тополями, и они летели мимо, как две сплошных, колеблемых ветром зеленых стены. Казалось, он едет по бесконечно длинному собору, с крышей, уходящей прямо в небо.

Он думал о том, что, судя по возрасту деревьев, дороги эти проложены очень давно. Он думал о войсках, которые двигались по ним в прошлом, до того как появилась здесь эта новая армия с танками, «виллисами», бульдозерами, грузовиками и самоходными пушками. В Нормандии эти миллионы колес не имели особого значения. Люди перебегали от изгороди к изгороди, и какая-нибудь деревушка, захваченная с тяжелыми потерями, уже знаменовала собой серьезный успех.

Стоило немного повернуть голову, и видны были выведенные из строя германские машины. Словно уступая дорогу, они жались по обочинам, часто на их буро-красно-зеленой маскировочной раскраске были заметны следы огня, уничтожившего все, кроме стального остова. У иных расщепленные дула орудий раскрылись подобно диковинным цветам; колеса, оторвавшиеся от транспортеров, создавали впечатление безнадежного хаоса. Американцы неслись вперед мимо этих немых свидетелей поспешного отступления, мимо крестьян, пахавших в полях, на которых торчали брошенные противотанковые пушки, мимо взорванных дорожных завалов.

Иетс не уставал любоваться этой картиной. Каждая миля пути, каждая разбитая германская машина подтверждали слова, которые, казалось, выстукивали колеса грузовика на древнем булыжнике дороги: «И на них есть управа… есть управа… есть управа…» Только теперь Иетс начал понимать слова, сказанные мадемуазель Годфруа, учительницей из местечка Изиньи: «Мы уже почти примирились с мыслью, что этих людей нельзя обратить в бегство. А они все-таки побежали».

Разбитые танки и орудия немцев означали если не самое победу, то хотя бы возможность ее. Ведь это — дорога на Париж. Иетс вспомнил, что сказал своим подчиненным полковник Девитт, когда по приезде из Англии принял командование отделом:

«Освобождение Парижа, о котором уже можно говорить с уверенностью, явится для немцев психологическим ударом. С точки зрения стратегической — это нуль. Нам было бы гораздо важнее захватить лишний порт на Ламанше для снабжения армии. Но мы знаем, что немцы придают столице Франции большое, символическое значение. Поэтому освобождение Парижа будет для них ударом. И наша задача — сделать этот удар как можно более чувствительным ».

С первого взгляда полковнику Девитту нельзя было дать его лет. У него была фигура спортсмена и цвет лица человека, который не прочь выпить. При взгляде на его прямой, высокий лоб, изрезанный морщинами, всякий чувствовал, что он не бросает слов на ветер.

— Что это с ним? — спросил Иетс Крерара. — У него всегда так дрожат руки?

— Нервная система не в порядке, — объяснил Крерар. — В иные дни это особенно сказывается, и боли его мучают.

— Так зачем же он здесь?

Крерар пожал плечами:

— Сам захотел. Я не сомневаюсь, что ему бы дали спокойную работу в Вашингтоне.

В заключение Девитт сказал:

— Задача ясна. Но не льстите себя надеждой, господа, что выполнить ее будет легко!

Почему-то Иетсу думалось, что не будь Девитта, это было бы еще много труднее.

Париж был не только объектом. Париж был мечтой.

По-своему мечтал о Париже Макгайр, сидя за рулем виллиса, в котором ехали Люмис и Крэбтриз. Откуда взялись эти мечты, он бы не мог объяснить. Вероятнее всего, их породили журналы и фильмы, снимки и рассказы, ходившие среди солдат…

Гостеприимный город, в нем большие дома и красивые женщины, и говорят там слишком быстро. Он бывал в больших городах, — видел проездом Нью-Йорк и время от времени наезжал из Роки-Крик в штате Кентукки в Луисвилл. Но если подумать, так Луисвилл — всего только Роки-Крик, помноженный на пятьдесят или на сто, а Нью-Йорк — город для дураков: с солдата дерут там за все втридорога, а продают дрянь. А вот Париж… В Париже можно иметь и то, о чем только мечтаешь по ночам, да еще бесплатно или почти бесплатно, — немного денег он готов потратить, нужно же и французам жить. В Париже — чего душа просит: вино, театры, танцы, нескончаемое гулянье и днем и ночью.

Макгайр, конечно, и вида не подал, когда Люмис приказал ему готовить машину, чтобы ехать в Париж. Поглядывая одним глазом на капитана и в то же время следя за дорогой, он думал о том, что Люмис — неплохой парень. Он вовсе не против того, чтобы быть у Люмиса шофером. Ведь в конце пути — Париж.

Люмис, уносясь во тьму, восхищался собственной храбростью, но начинал сомневаться в своем благоразумии.

Пока они оставались на базе, ему казалось, что наступать очень просто. Немцы, как его уверяли со всех сторон, обращены в бегство и едва ли скоро остановятся, не говоря уже о том, чтобы огрызнуться на своих преследователей. Единственное, что от него требуется — это вскочить в машину и ехать по дороге в Париж примерно с такой же скоростью, с какой немцы отступают.

Париж — это спелый плод. Если хочешь отведать его, нужно быть на месте, когда он упадет на землю. А Люмис твердо решил его отведать. Он стольким пожертвовал из-за этой войны: ленивой, размеренной жизнью; своим магазином радиотоваров; возможностью сколотить капиталец — его жена Дороти каждую неделю пишет ему о том, как дома, в Америке, люди богатеют. Армия перед ним в неоплатном долгу. Одним из первых оказаться в Париже — его право.

Крэбтриз блаженно улыбался.

— Вот удивятся они там, в Филадельфии, когда узнают, что мы первыми попали в Париж! — Тощая старшая сестра, которая вечно пытается им командовать; мать, которая в порыве любви и гордости называла его своим солдатиком. Теперь-то он им покажет.

Впереди, в прозрачной шелковистой синеве летней ночи Люмис увидел какое-то черное пятно.

— Сбавить ход! — приказал он Макгайру. — Мы в любую минуту можем встретить сопротивление…

«Сопротивление» оказалось кучкой застрявших на дороге грузовиков.

— Ну что ж, — сказал Люмис с облегчением, — значит, впереди нас еще есть войска.

Торп тоже мечтал о Париже.

Париж был для него историей — узкие улочки с покривившимися домами, булыжник, по которому в Средние века стекали помои, а позже — кровь мушкетеров. Он испытывал смиренное чувство человека, сознающего, что его родина — страна почти без истории; он принимал старину со всем хорошим и плохим, что в ней было, и окружал ее ореолом славы.

Нравился ему и размах Парижа. Здесь все делается на широкую ногу — не то что в Америке. Там прокладывают улицу, чтобы по ней ездить; здесь — потому что очень красиво, когда в городе есть площадь Etoile — звезда, от которой лучами расходятся бульвары.