В тот день она больше не заходила в палату 221: ей казалось, что коллеги догадываются, что там произошло, — так странно они на нее поглядывали. И сама она, помимо своей воли, чувствовала себя другой, стала более разговорчивой, возбужденной, по малейшему поводу на щеках у нее проступал румянец.

— Слушай, Стефани, а ты, случайно, не влюбилась? — спросила Мари-Тереза своим милым певучим акцентом: она проглатывала «л» и сладко растягивала гласные.

Почувствовав, что ее бросает в жар, Стефани не стала возражать, а улыбнулась и пошла за лекарствами.

— Влюбилась, — заключила Мари-Тереза, качая головой.

Однако она ошиблась: Стефани не влюбилась, она просто почувствовала себя женщиной.

В тот вечер она разделась и не шарахнулась от зеркала, как всегда, а встала прямо перед ним.

— Ты нравишься. Ты можешь нравиться!

Она объявила это своему телу, как благую весть или даже похвалу.

— Это тело возбуждает мужчину, — сообщила она своему отражению.

Но вид у отражения был не слишком уверенный.

— Да-да! — настаивала она. — Не далее как сегодня утром…

И она рассказала своему отражению, что случилось сегодня утром, какая привлекательность кроется в аромате ее тела…

После этого рассказа она накинула пеньюар, поужинала и юркнула в постель, чтобы прокрутить все это в голове еще и еще раз.

С утра во вторник, еще в раздевалке, Стефани поговорила с мадам Гомес, и она, за несколько мелких услуг, согласилась заниматься туалетом пациента из 221-й палаты одна, ни о чем не догадавшись.

Потом, когда Карл уже был вымыт, Стефани заглянула к нему.

— Спасибо, что не приходили, — шепнул он.

— Первый раз слышу, чтобы за это благодарили!

— Странно, правда? Есть люди, при которых забавно говорить непристойности, а при других как-то не решаешься. Может, потому что хочешь им понравиться.

— Вы хотите мне понравиться? — К горлу у нее подкатился ком.

Дожидаясь ответа, она чуть не потеряла сознание.

— Да, хотелось бы. Мне это было бы приятно.

— Вам удалось! Вы мне нравитесь.

Она наклонилась и коснулась его губ.

— Я брежу или вы меня поцеловали?

— Бредите!

Весь день она чувствовала на губах отпечаток этого прикосновения. Даже странно, насколько это было приятно.

Хотя она и заставляла себя заниматься другими больными, но все-таки проводила больше времени в палате Карла, а может, там просто время пролетало быстрее. Перешагнув порог 221-й, она словно переступала невидимый барьер и оказывалась в ином мире.

Днем, когда разговор у них шел о каких-то невинных вещах, Карл вдруг сменил тему:

— А как вы одеваетесь, когда не на работе?

Она решительно отбросила мысль ответить правду — о тех бесформенных тряпках, которые ждали ее в раздевалке и в шкафу дома, — и начала врать:

— Ношу юбки…

— О, вот хорошо.

— Ну да, юбки, блузки. Обычно шелковые… Иногда юбку с пиджаком. Летом — легкие платья…

— Прекрасно. А зимой?

Стефани аж покраснела от той невероятной лжи, которую собралась произнести:

— Я люблю кожаные вещи. Не такие, как у рокеров, а что-нибудь поизящнее, стильное, ну, знаете, всякие модные кожаные штучки?

— Обожаю это! Как жаль, что я не могу вас увидеть!

— В больнице мы ходим в брюках и халате. Не очень-то сексуально.

— Даже на вас?

— Даже на мне.

— Не уверен. И потом, вы берете свое после работы.

— Вот именно… Я беру свое…

Вечером, выйдя из больницы, она решила реализовать то, что еще утром было ложью, и направилась в сторону больших магазинов на бульваре Османн.

Она даже села в метро, что с ней бывало редко: Стефани всюду ходила пешком. Она уже много лет жила «сзади, за больницей». Человек новый в Париже не понял бы этой фразочки «сзади, за больницей», потому что у больницы Сальпетриер было два одинаковых входа, с двух бульваров, ограничивающих ее территорию: как решить, какой из них сзади, а какой спереди? Чтобы это понять, надо привыкнуть к особой геометрии Парижа — город вписан в круг, но у него тем не менее есть задняя и передняя часть… «Спереди» — считается то, что ближе к центру, к Нотр-Дам, а «сзади» — то, что ближе к внешней кольцевой дороге. То есть Стефани, которая жила в китайском квартале, в верхнем этаже высотного дома, неподалеку от пригородной зоны, оказывалась «сзади».

Спуститься под землю, сесть в набитый вагон, вариться там в сутолоке и запахе пота, вывалиться на нужной станции и опять нырнуть в толпу — для нее это было целым приключением. На бульваре, в этом торговом царстве, каждое здание имело какую-то свою специализацию; несколько раз она попадала не туда и вот наконец, слегка одурев от поисков, очутилась в магазине женской одежды.

Преодолев смущение, она попросила совета у продавщиц и после одной-двух неудачных попыток обзавелась несколькими нарядами, похожими на те, что она описала Карлу; к ее большому удивлению, они как будто даже были ей к лицу…

В среду утром Стефани вошла в раздевалку в кожаном пиджаке; коллеги засыпали ее комплиментами. Она раскраснелась, набросила свой всегдашний халат, но, чувствуя себя теперь немного иначе, оставила незастегнутыми две верхние пуговицы.

В кабинете старшей сестры Стефани узнала, что Карла Бауэра, пациента из 221-й, готовят к операции.

Когда она вошла, Карл сиял от счастья.

— Представляете, Стефани? Наконец-то я смогу видеть!

У Стефани перехватило горло. Видеть — да, конечно, но тогда он увидит и ее! И все, пиши пропало, конец их отношениям, катастрофа…

— Эй, Стефани, вы меня слышите? Вы еще тут?

Она попыталась говорить весело:

— Да-да, слышу. Я очень рада, что вы будете видеть. Это замечательно. Рада за вас.

Про себя она добавила: «А за себя — нет». Но больше она не позволяла своей тоске прорываться наружу и поддерживала, как могла, наивную радость Карла.

Вечером она сменилась с дежурства в четыре часа — как раз в этот момент его, под наркозом, ввезли в операционную.

В четверг утром, после ночи, проведенной почти без сна, она с тяжелым сердцем направлялась к больнице.

Шел дождь.

Утром Париж шумно сбрасывал с себя ночное оцепенение. Улицы заполняли гиганты, которые днем где-то прятались: грузовики, мусоровозы. Проезжая, они обливали ее водой из луж.

Но ей не было дела до капризов погоды. Она шагала под дрожащими опорами наземной линии метро, здесь дождь ее не мочил, а она бормотала себе под нос: «Какая разница! Какой бы он меня ни увидел: сухой, промокшей, — все равно это его оттолкнет. Нечего и стараться». Не сводя глаз с мокрого асфальта, она думала о том, что теперь ей придется вернуться в свое никчемное тело, которое никому не могло нравиться. Ее красота просто мыльный пузырь. Тоже мне «Завтрак на траве»! Была уродина и осталась, только уродство ее как будто съездило в отпуск, но какой недолгий…