Другой. Просто удивительно, как долго наша жертва сопротивлялась смерти, вы тоже обратили на это внимание? А мы, как черные вороны, нависли над ней, над тенью, умеющей так пронзительно кричать! И что это ей дало? Она не смогла взять нас с собой!

Другой (вонзает в сверток нож, сверток перестает шевелиться). Спокойно, это тебя не касается!

Первый. Ну, теперь-то его уже можно было и не колоть. Ему ведь, когда он нас увидел, было с самого начала ясно, что он не в кругу друзей.

Первый. Когда мне исполнилось тридцать три, как Иисусу, я перестал считать годы. В семьдесят пять я перестану быть молодым, перестану расти и мечтать, перестану бояться того, на что я способен. Я довольно высоко ценю свои угрозы, так как знаю: однажды любой может стать жертвой, а иной и не раз. Поэтому я сейчас затаился, чтобы меня не заметили. Сегодня я замечаю растение у дороги, животное в кустах, жужжащее насекомое на оконном стекле, но при этом надеюсь, что завтра сам останусь незамеченным! Сегодня я представляю собой нечто незначительное, но из незначительного может вырасти значительное, расхожий пример: гусеница и бабочка. Или большая партия, выросшая из маленькой свободы.

Авторша (хромая, с разочарованным видом снова появляется на сцене. Ее роль может взять на себя Эльфи Электра). Я тоже способствовала убийству своего отца. Об этом я хочу напомнить вам именно сейчас, когда мы уютно устроились наедине. Прошу вас, по крайней мере, дайте мне высказаться.

Смотрите, вот мой ботинок без ноги, вот его сумка, в которой нет бога, его вода, в которую никто не окунается. Куда запропастилась эта нога? Ах да, вот же она, получила задание вернуться ко мне и теперь топчет меня. Пинает. А иначе как ей пустить корни без старого тюфяка, которому она раньше принадлежала? Когда я пинаю, я имею в виду себя. Я все еще здесь. У меня уже язык не поворачивается, а я все говорю! Папа, где то слово, которое я только что нашла, а теперь снова потеряла? Временами ты говорил, как еврей. Тебя не боялись, я хочу сказать, я боялась не тебя, а того, что ты не, что ты ни, что ты ничего не говорил. Иногда целыми неделями. То есть я испытывала страх перед тем, что не, а не перед тем, что да. Затаиться и не говорить. Очень многим это удавалось, удастся и тебе! Да, случалось, что ты меня слегка отшлепывал, но и доныне, когда я возвращаюсь домой, тебя там нет. И дома тоже нет. За твоей спиной горят деревни. Папа, сейчас тебе надо бы появиться и упрекнуть меня. Но ты ведь на меня не в обиде? Ты был здесь, а я тебя не видела. Где теперь я, тебя там нет. Пожалуйста, вот твой последний комплект белья из сумасшедшего дома. Я позаботилась, чтобы его выстирали, значит, твое убийство теперь ничем не докажешь: смотри протокол обследования! От тебя как человека не осталось следов, но остались следы твоего убийства, вот, полюбуйся. Ты оставил след в виде слова, которое ничего не в состоянии сделать. Оно просто лежит на сгнившей коже. Откинуться назад ты не можешь, Земля, как почти все набивки, слишком плотно спрессована. Я тут ни при чем. Но зато эта простыня — самый чистый предмет во всем доме. Папа, тебя убили не в ссоре, почему же ты остановился как вкопанный? Почему не убежал? Бежать-то ты бежал, но не убегал. Бежал прямиком в мой город обманов, в котором я осталась. С тех пор мои слова бьют, как твои руки, когда ты задавал мне взбучку.

Я словно выливаю себя в стакан и предлагаю первому встречному, поэтому-то меня и сторонятся. Находиться вблизи меня небезопасно, потому что быть вблизи меня — значит быть вблизи тебя, папа. И не за что меня благодарить. Где я, там виноватые остаются жить, рядом со мной с ними ничего не случается. Я, правда, единственная, кто находится вблизи меня. Ты представить себе не можешь, до чего люди здесь меня стесняются! Они думают, что я воображаю себя Иисусом Христом, так как я не даю им покоя, хотя сама давно уже мертва. В том-то и фокус, что Христос умер, но когда его меньше всего ждешь, он появляется и засовывает людей, вроде тебя, в мешок. Он топит их, как котят. Они считают, что мне давно уже пора в тот самый дом, где был ты. Я такая смешная, смешная, смешная. Большинство отступается от меня, прежде чем обнаружит меня там, где лежит моя коротенькая ночная рубашка. Они давно наблюдают за тем, как я одной рукой отдаю себя, а другой забираю обратно. Им на это наплевать, но иногда они не прочь поглазеть. Они смеются! Они хохочут! Ты даже не представляешь! Конечно, мир из-за этого не рухнет. Папа, ты все жаловался и жаловался на свой костюм, собственно, костюмом там и не пахло, синяя куртка и серые брюки. Чтобы пить кровь, надо и одеться соответственно: сапоги, рейтузы и злобная немецкая овчарка в придачу.

Сосед слышит от соседа, что я тебя прикончила, папа, и говорит он только одно: ну, теперь он обрел покой, ему хорошо, возможно, даже лучше, чем если бы мы попрыгали с ним в танце. А мы бы попрыгали, если бы знали, что он здесь. Он наверняка радуется, что теперь ему не надо быть вблизи вас. Разве не так, папа? Ха-ха. Куда запропастилось мое право на то, чтобы ты еще жил? Вот это — не мое! Оно говорит, что тот, кто не достиг пятидесяти, не заслуживает покоя. Иначе будут нарушены наши требования к покойникам. Во всяком случае, тебе тогда было почти семьдесят, папа.

Вам не попадалось на глаза мое право? То, что вот там выбежало из штанин, это не ты и не я, это кровь в ботинке. Ботинок ничейный, я зову твою ногу, прошу, давай over and out! Я не хочу, чтобы это произошло. Чтобы мой папа оказался в свертке. Я хочу, чтобы он оттуда выбрался, хотя его там нет. Я сделаю самую красивую мину, закрою глаза и начну стонать, как при поцелуе, хотя ко мне давно уже никто не прикасался, ибо учатся люди только тогда, когда стонут. И вам приходится все это слушать. Мне очень жаль. Я признаюсь не из страха перед наказанием, хотя я очень боязлива, но кто сегодня мог бы меня наказать? Другие, тут же, рядом с нами, убивают десятки людей, и никто их за это не наказывает. Я вижу, вам давно уже хочется разразиться аплодисментами, вас удерживают только мои пронзительные крики. Мой рев перекрывает шум толпы. Вы давно уже требуете тишины, но я все еще хочу, чтобы меня услышали все. Папа, ты был богом, но не стал за меня бороться. Богу ни к чему напрягаться. Говорю это, чтобы вы знали. Кто умер, тому нет возврата. А теперь хватит болтать. Поразмыслим минутку над моими словами, но потом, когда все кончится и станет тихо-тихо, и незачем поднимать шум.

Моя благодарность, среди прочих, Герберту Егеру («Макропреступность»).