– Норман, остановись! – пытаюсь крикнуть. – Это, в конце концов, не Параолимпийские игры! У тебя вообще другая задача! Ты же прекрасно знаешь, что наши европейские дела очень плохи! Закат Европы – это, пожалуй, сильно сказано, но проблемы с единой валютой налицо, как и с наплывом афро-азиатских народов. Париж скоро станет мусульманским городом, а Германия на треть будет состоять из турок. А климат?! Это же всегда было нашим преимуществом: мягкий ровный климат без настоящей зимы, позволявший нам развивать сельское хозяйство…

– Что ты несешь ерунду?! – кричит спринтер-колясочник. – Причем тут климат или наплыв эмигрантов?! Мы медведя едем смотреть!

– Кто едет, – отвечаю, задыхаясь, – а кто бежит. А говорю я это к тому, что ты должен решить эти проблемы, ответить, так сказать, на вызовы нового времени. Короче, ты должен стать новым Аденауэром.

Коляска, наконец, останавливает свой безумный бег. Я догоняю Нормана и, опершись о колесо, тяжело дышу.

– Новым Аденауэром? – спрашивают с иронией. – Почему не Рузвельтом? Он тоже был инвалидом-колясочником и тоже отвечал, как ты выражаешься, на вызовы времени.

– Рузвельт был американец, а нам Европу нужно спасать…

– Серьезная задача: спасти Европу. Даже не знаю, с чего начать… Может, для начала отказаться от системы? А? Как ты считаешь? Может, в ней все дело? В «Матрице», которую вы построили собственными руками, а теперь стонете: SOS, спасите нас!

– Возможно… – я никак не могу наладить дыхание. – Но совсем без системы – трудно. Иначе произойдет то, что произошло. То есть мотоцикл обязательно свалится в яму…

– Ну, если без системы трудно, тогда ауфвидерзеен!

Колесо вырывается из-под руки, и опять я вынужден бежать, выбиваясь из последних сил.

– Норман! – кричу я. – Хорошо, откажемся от системы! А ты можешь быть Рузвельтом, даже Хошимином! И пусть в честь тебя назовут город Хошиминск, только, ради всего святого, остановись!

Остановка, я держусь за сердце, выскакивающее из грудной клетки, и вот – очередной сюрприз!

– Дай денег! – говорит тот, кто никогда не заводил речь о презренном металле.

– Денег?!

– Да, мне нужны деньги. В твоей системе всем нужны деньги, особенно детям, чьи родители развелись. Ты ведь не совсем мой папа, потому что ты с нами развелся. А еще ты прятал меня от мамы в этом дурацком колледже для одаренных детей! Где ты там видел одаренных? Это же посредственности, из них не то, что Аденауэр – Хавьер Салана вряд ли получится!

Я окончательно сбит с толку.

– Ты меня с кем-то путаешь, – бормочу, – я не твой папа, твоего отца зовут Франц!

– Значит, папа Франц прятал меня от мамы!

Я пытаюсь объяснить, что в этом была необходимость, твоя мама слишком неистовая, фанатичная, истеричная, короче – слишком здешняя. Да что я тебе объясняю?! Ты же сам прекрасно знаешь, чтотвоя мать сделала с тобой то ли в припадке ревности, то ли пребывая во власти какой-то бредовой идеи. Это же натуральная Медея, ты согласен?

– Я категорически не согласен! Не смей говорить ничего плохого о моей матери! Слышишь, ты, немчура?! Не смей!

Коляска рвет с места так, будто приводится в движение мотоциклетным мотором. Она несется по лесной дороге с невероятной скоростью, чтобы через несколько секунд исчезнуть среди стволов вековых деревьев. И я остаюсь один. Деревья глухо шумят, вокруг царит полумрак, и кажется: где-то шуршат кусты и хрустит валежник. Такое ощущение, что приближается огромное животное, которое при всем желании не может скрыть своего присутствия. Да и зачем скрывать? Этому зверю некого бояться в лесной глуши, он запросто разорвет в клочья любого врага!

И вот он выходит, жуткий мутант, покрытый сероватой шерстью. Даже в холке медведь выше меня, когда же он встает на задние лапы, то делается ростом с небольшое дерево. Зверь задирает голову к небу (по-прежнему закрытому зеленым лопухом) и принимается кричать. Я ожидал рычания, воя, зубовного скрежета, но раздается именно крик – человеческий, наполненный болью, страданием…

Я вдруг оказываюсь в доме, укрытый одеялом. Напротив кровать, по ней мечется человек с бородой, громко крича, а тихий голос женщины, сидящей в изголовье, успокаивает:

– Тише, тише, перебудишь всех… Успокойся, все пройдет…

Рая кладет руку на лоб мужа, но тот продолжает метаться, исторгая звуки, от которых холодеет кровь. Как ужасен этот крик! И как он понятен! Это кричит наша темная глубина, наше животное начало, получившее разум и узнавшее о своей смертности, жестокости, низости; а еще о своей полнейшей беспомощности и обреченности на жизнь по сценарию, которого не знаешь. Или это кричит агонизирующая империя? Один из ее осколков, с энным количеством «кюри» в огромном теле, бьется в истерике, потому что потерялся в пространстве и во времени, как астероид, выпавший из общей массы…

Утром сижу на крыльце, страдая от головной боли. А Толик, усевшись в коляску (мать уговорила), рассуждает о радиофобии.

– Есть такая психологическая болезнь, когда люди боятся быть облученными. Приедут сюда и начинают гадать: здесь болит? Или здесь? У кого живот схватит, у кого голова начинает раскалываться… У вас вот голова болит?

– Очень болит!

– Так это обычный абстинентный синдром! Похмелье, говоря по-нашему. Но если б вы страдали радиофобией, наверняка сказали бы: караул, первая стадия лучевой болезни! Даже в городах от этой радиофобии страдают, ну, если наших продуктов поедят. Обнаружит такой, что съел масло или молоко из Зоны, и все, чуть не помирает!

– У нас тоже после Чернобыля у многих был страх перед дождем. Думали, дожди – радиоактивные.

– Ну я же говорю: радиофобия!

Подняв взрослую тему, Толик делается солидным, он даже отказывается отправиться на речку.

– Не могу сегодня! – кричит он мальчишкам, что движутся вдоль ограды, разглядывая «японку» Сэма. – У меня гости!

Он с гордостью добавляет:

– Они меня всегда с собой берут: в лес, на речку… На себе по очереди таскают; а я им истории разные рассказываю… Мы настоящие друзья.

Он запинается, затем продолжает:

– Жаль, до вас на закорках не добраться. Ну, до Италии, до Испании…

Я усмехаюсь.

– Все-таки хочешь посмотреть закат своими глазами?

– Ага, хочу. Больше всего испанскую корриду хочу увидеть. Только инвалидов не берут в эти программы. Ребята из Добруша ездили в Испанию, но там все с ногами были, а меня, говорят, некому возить. Теперь вот смотрю, как папаша коров на мотоцикле шугает… Ой, не могу! Вы ж вчера все стадо разогнали, Васька-пастух до вечера лимузинов по лесу собирал!

И опять он заливисто хохочет, то ли взрослый, то ли совсем юный человек, выпущенный в этот яростный мир – для чего? Мои глаза застилают предательские слезы, я ведь сентиментальный немец, мне жалко детей. У меня нет детей, я боюсь выпустить в мир новое существо, потому что не очень верю в их счастье…