Тем временем я продолжала беспомощно лежать на спине. Больница в Константине была уже шестой по счету. У многих моих знакомых портится настроение при одном виде больничного здания. В больнице, да еще так долго, как я, пребывать отнюдь не весело, и самочувствие мое было неважным. Причин немало: страдания вследствие сложных переломов, сотрясение мозга, длительная потеря сознания, операция, гипс.

Все это ослабило нервную систему. По вечерам меня охватывал страх, возраставший от бессилия, неподвижности. Я боялась остаться в палате одна даже на минуту. В Италии в такие моменты мама брала мою руку, напоминала мне факты, исчезнувшие из затуманенной памяти, соединяла разрозненные фрагменты в единое целое, помогала мне в моей отчаянной борьбе за восстановление образа реальной действительности.

В период реабилитации - первые самостоятельные прогулки. Конец 1968 г.

Раньше матери позволялось быть при мне. В Констанчине ей разрешили навещать меня только днем. А именно ночь была тяжелей всего.

Я не только ни на кого не держу обиды, но способна даже понять наших врачей и их методы лечения. Принимаю во внимание также и наши более стесненные «жилищные» условия. И сам метод, заключающийся в том, чтобы делать больший упор на самостоятельные усилия самого больного при одновременной помощи медицинского персонала, несомненно, является верным и дает хорошие результаты. Но так же как не существует двух абсолютно одинаковых людей, так и потребности больных организмов могут быть существенно различны. Верно, я единственная дочь, но в недостаточной самостоятельности меня упрекнуть трудно. Это может подтвердить такое уважаемое учреждение, как «Пагарт» - при его посредничестве я многократно выезжала за рубеж, одна как перст. И ничего, справлялась, хотя большинство наших солисток сопровождает хоть какая-нибудь «живая душа». Если говорить об умении справляться с жизненными трудностями в более широком значении, то я достаточно хорошо научилась этому за шесть лет учебы, когда мы жили (как, впрочем, и прежде) только на мамину зарплату. Я все всегда делала для себя сама, включая шитье (и маме, и бабушке) платьев, стирку, стряпню и уборку.

И теперь моим самым большим желанием было вырваться из состояния беспомощности, включиться в деятельную жизнь. Меня не надо было к этому побуждать, я сама с охотой, yпорно тренировалась. Мне не грозил парализующий волю психический надлом - особенно теперь, когда сняли гипс. Я была уверена, что, упражняясь, через несколько лет обрету полную физическую форму, буду здоровым человеком. Но я нуждалась в помощи. Нуждалась в моральной поддержке со стороны матери. Хотела видеть ее возле себя в этот трудный период.

Профессор Мариан Вейсе, лечивший Анну Герман в ортопедической клинике Констанчина. Сейчас эта клиника носит его имя.

Фото из архива Мариолы Призван

Я мучилась. Всю ночь в моей отдельной палате горел свет. Спала только днем, когда мама была рядом. Совершенно потеряла аппетит, у меня уже недоставало сил для того, чтобы тренироваться.

Мне пришлось найти способ помочь самой себе. Врачи в Констанчине вскоре пришли к выводу, что было бы неплохо предоставить мне десятидневный «отпуск», дать возможность пожить в домашних условиях. Отдых в «обычной» среде способствует, на их взгляд, успешному выздоровлению. Я судорожно уцепилась за эту возможность, решив заранее, что уж если мне удастся хоть раз выйти за порог больницы, то никакая сила не заставит меня вернуться обратно. Я сказала, что вернусь, но не вернулась. Домой ко мне на это время должен был периодически приезжать кто-нибудь из молодых врачей и проводить со мной дальнейшие занятия.

Поэтому в один прекрасный зимний день, в середине февраля, меня снова водрузили на носилках в машину «скорой помощи». Вроде бы совсем как тогда, в Италии, с той лишь существенной разницей, что я была легче на несколько килограммов кошмарного гипса.

Хочу пояснить, что я вынуждена была поступить так ради выздоровления. Я знала и точно ощущала, в чем больше всего нуждалась. Питаю надежду, что никто из персонала клиники Вейсса из-за этого не подумал обо мне плохо. Еще не изобретен аппарат, который бы просвечивал душу человека и устанавливал бы ее жизненно важные потребности и желания. А может, это и к лучшему.

Несмотря ни на что, я растроганно вспоминаю свое пребывание в клинике профессора Вейсса. (Пишу «несмотря ни на что» потому, что больница есть больница. Стоит мне услышать это слово, как на меня и сейчас еще нападает тоска.) Все были добры ко мне, на всех уровнях медицинской иерархии - начиная от врачей и кончая нянечками.

Помню старшую медсестру, пани Басю - молодую маму маленькой Агнешки. Помню сестру Терезу, наделенную редким чувством юмора; Мариолу с ее всегда изысканной прической; Весю - маму маленького Кшиштофа, и других, чьих имен я не помню, но их родные фигурки в накрахмаленных халатиках как живые стоят у меня перед глазами.

С особой благодарностью вспоминаю нянечку, пани Адам скую, очень красивую женщину, чья красота не поблекла, несмотря на тяжелую работу. Ко всем больным она относилась с одинаковой добротой и терпением, всегда доброжелательная, милая, улыбающаяся. Если бы судьба ее сложилась удачнее, она могла бы стать врачом, каких мало - из тех настоящих врачей, которые видят в пациенте не «интересный случай», а прежде всего человека. Живого человека.

Каждое утро в коридоре раздавалась команда: «Все на гимнастику». Но ко мне эта команда не относилась. Я делала свои упражнения в палате под руководством врача. Состояли они главным образом из ежедневно применяемой «вертикализации» и пассивных упражнений руки и ноги.

Поясню, что такое «вертикализация». Производится она с помощью стола, на который укладывают пациента, привязывая его ремнями. Стол медленно, вместе с больным, перемещается из горизонтального положения в вертикальное. Конечно же, не сразу, а постепенно, пока организм полностью адаптируется.

Вначале эти восстановительные упражнения проводил магистр Войцех Хидзиньский, высокий брюнет, очень славный, спокойный человек. Я сразу отметила, что у него необыкновенно «легкая» рука.

Первые месяцы были очень трудными. Привыкшие в течение длительного времени к бездействию мускулы сильно болели. Но плакать я разрешала себе только при самых жестоких болях, ибо знала, что пан Войтусь, будучи настоящим мужчиной, не выносит женских слез, что ему это крайне неприятно.

Фрагмент письма к Анне Качалиной с рисунком самой Анны: «Вот так я каждый день лежу по несколько часов. От боли я чуть не материться выучилась!». Варшава, 21.10.1968 г.