Я знаю чаши чистых лилий

И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах

Немую скорбь умерших фей

И лик бесстыдных орхидей

Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова

Даны ушедшим и забытым,

А у меня, по старым плитам,

В душе растет разрыв-трава.

— Но, право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чем моя вина! — расстраивался Маковский.

Письмо на это и было рассчитано. Волошин улыбнулся и многозначительно промолчал. Тем же вечером он отправился к Брюлловой, в штаб-квартиру Черубины. В последние дни Лиля жила у подруги, не рискуя возвращаться на Луталова из опасения встретиться с Вольдемаром, но Волошину в этом не признавалась. Про кошмар, случившийся с ней в квартире вдовы, Лиля старалась не вспоминать. В тот страшный вечер, вернувшись из ванной в свою комнату и не застав там следов борьбы, девушка, не зная, что и подумать, поспешно собрала самое необходимое и, не в силах оставаться одна в пугающей ее квартире, перебралась к Лиде. Она рассчитывала вернуться домой на днях, когда приедет от сына вдова Чудинова.

В доме Брюлловых было замечательно. Родители Лиды гостили в загородном имении у друзей, и девушки славно проводили время, придумывая новые испытания для влюбленного Маковского. Посовещавшись с Максом, заговорщицы решили, что надо бы взять передышку и отправить Черубину куда-нибудь подальше. Скажем, в Париж. Недели на две, не больше. За это время можно будет продумать дальнейшую линию поведения Черубины с Сергеем Константиновичем и подкопить стихов.

Когда в редакции раздался звонок, Маковский бросился к телефону, стараясь опередить рванувшегося к аппарату Гумилева и немецкого переводчика Гюнтера. По мере беседы лицо редактора вытягивалось все больше и больше, и он беспомощно бормотал:

— Но как же, Черубина Георгиевна? Ах, вот оно что… Конечно, я буду ждать.

Повесив трубку, Папа Мако обвел коллег растерянным взглядом.

— Что, Сергей Константинович? — теребили издателя горячие поклонники поэтессы. — Что-то случилось с мадемуазель де Габриак?

Редактор жалко улыбнулся и внезапно севшим голосом проговорил:

— Черубина Георгиевна на днях едет в Париж. Говорит, что думает заказать шляпку. Однако из полунамеков, которые она делала, я понял, что она должна увидеться там со своими духовными руководителями. Она сказала, что, возможно, выйдет замуж за одного еврея. Можете говорить что угодно, но клянусь, я знаю имя этого еврея! Несомненно, его зовут Иисус! А это означает, что мадемуазель де Габриак собирается уйти в монастырь и стать Христовой невестой.

Скривившись, точно от боли, и безнадежно махнув рукой, редактор кисло усмехнулся и закончил:

— Обещала вести путевой дневник, записывать в него впечатления и посылать записки мне.

— Но вы же поедете на вокзал, чтобы увидеться с госпожой де Габриак? — подал голос Алексей Толстой.

— Не могу, — развел руками Маковский. — Черубина взяла с меня слово, что я не стану этого делать. Быть может, съездите вы, Алексей Николаевич?

Граф в ужасе отшатнулся и замахал руками.

— Нет, я тоже не могу, — категорично воскликнул он. Как близкий друг Волошина, он давно подозревал некий подвох во всей этой истории и не хотел оказаться меж двух огней.

— Я поеду, — вызвался Кока Врангель, водивший тесную дружбу с Маковским.

— И что же, вы знаете, каким поездом и в какой день Черубина Георгиевна собирается ехать? — хмыкнул переводчик Гюнтер.

— Это сущие пустяки, — отмахнулся брат барона. — Всего-то и нужно подежурить в течение нескольких дней на Варшавском вокзале при отходе заграничных поездов. Мне главное ее увидеть. А там-то я уж сумею завязать знакомство.

Маковский кинул на приятеля исполненный благодарности взгляд и отправился сажать искусствоведа на авто. Прибывший на вокзал Врангель проявил завидное терпение и в течение двух дней исправно нес вахту, пока на третий день не увидел милую рыжеволосую девушку, к которой и устремился с самым галантным видом.

— Позвольте представиться, я друг небезызвестного вам издателя журнала «Аполлон» господина Маковского Николай Николаевич Врангель, — по-военному четко отрапортовал он. И тут же выдвинул предположение: — А вы, должно быть, Черубина Георгиевна де Габриак?

— Вы ошибаетесь, милостивый государь, — выступив вперед, насупился маленький господин почтенной наружности, из-под котелка которого выглядывали колечки рыжих волос, указывая на несомненное родство с юной прелестницей. — Моя дочь никакого отношения к госпоже де Габриак не имеет.

— Но, сударь, возможно, вы чего-то не знаете, — не желал расставаться со своим заблуждением Врангель.

— Я о своей дочери знаю все, уж верьте слову, — обиженно протянул пожилой господин, уводя смущенную девушку за собой.

Потерпев фиаско, искусствовед отбыл в редакцию. Черубина же через пару дней прислала Маковскому «путевые заметки» с точным описанием Николая Николаевича, узнанного ею, как она уверяла, по изящному костюму. Приятель Папы Мако высматривал ее на вокзале, хотя, как ехидно писала Лиля, она и ожидала увидеть его самого, переодетого и с накладной бородкой.

— Вы обратите внимание, друзья мои, какая наблюдательность! — восхищался в редакции Маковский. — Ведь тут весь Кока, хотя и видела Черубина его всего один раз, мельком, на вокзале.

Но издатель «Аполлона» заблуждался. Со всеми членами редакции Лиля встречалась довольно регулярно и знала в лицо их очень хорошо.

* * *

Жилой комплекс «Эдельвейс» раскинулся вдоль берега Невы. Белые корпуса возвышались ярусами, выглядывая один из-за другого, как лепестки цветка, тем самым оправдывая название комплекса. При взгляде на белоснежные строения внутри все пело и ликовало, и я уже не вспоминала про Ольгу.

— Пафосное местечко, — присвистнула я, по пояс высовываясь из окна папиной машины, чтобы получше рассмотреть то место, где предстояло жить Элле Греф. Территория простиралась на многие километры и была огорожена кованой оградой, украшенной искусно отлитыми из чугуна виноградными листьями. Миновав шлагбаум с дежурившими на проходной охранниками, мы въехали на территорию, обогнули два высоченных строения и, проехав мимо фонтана, устремились к третьему корпусу. Заехав в подземный гараж, запарковали машину и, забрав из багажника вещи, вошли в кабину лифта. Отец вынул связку ключей и, вставив один из них в расположенное поверх ряда кнопок отверстие, повернул ключ. Стеклянный лифт вздрогнул и медленно поплыл вверх. Вынырнув из бетонной шахты, кабина плавно поднималась все выше и выше, и сквозь прозрачное стекло перед нами постепенно разворачивалась панорама Петербурга.

— Красиво-то как! — непроизвольно вырвалось у меня.