Соглашаясь с ним во многом, я ссылался на иррациональную любовь к Родине, которую впитывают люди с молоком матери. Эта любовь не поддаётся разумному объяснению, она существует вопреки жизненным обстоятельствам, но, как мы знаем, подобные чувства – самые сильные. Как бы ни был плох предмет нашей любви, но пока мы любим, мы не замечаем его недостатков…

Если исходить из здравого смысла, то солдаты должны были разбежаться при первых же признаках опасности: кто мог бы остановить тысячи людей, спасающих свои жизни? Точно так же русский народ обязан был встретить Наполеона как освободителя и умолять его принять власть над ним, но и этого не произошло: за исключением нескольких случаев, народ восстал против французов и бился с ними. Во имя чего? Разумных причин здесь нет; единственное, что может объяснить это парадоксальное явление – иррациональная любовь к Родине, к своим обычаям, или иначе – голос «земли и крови». Люди с умом и воображением создают целые теории на этот счёт, народ же любит Родину, не мудрствуя, и считает естественным делом отдать жизнь за неё. «Чем и пользуется те, кто им управляет», – заметил брат Михаил, и я должен был согласиться с ним…

Мост через реку Колочь у Бородина 17 сентября 1812 года.

Художник Х.В. Фабер дю Фор

Настанет ли когда-нибудь время, когда иррациональная, бессмысленная любовь к нашему Отечеству уступит место осмысленной и здравой любви? Настанет ли время, когда мы будем не только любить Россию, но и гордиться ею? Вот тот вопрос, который тогда волновал нас и на который до сих пор я не нахожу ответа.

* * *

О войне осталось рассказать не так много. Бородинская битва была самой страшной и самой славной в ней, однако по приказу Кутузова наутро мы покинули Бородинское поле и отступили к Москве. Мы помыслить не могли, чтобы оставить Москву без боя; как записал в своём дневнике и прочёл мне один из моих товарищей: «Вид нашей первопрестольной столицы произвёл на нас такое впечатление, что каждый из нас желал победить или умереть у её стен. Каждый из нас горел желанием спасти наш священный город, наш русский богатырь». Но боя не было: вступив в Москву через Дорогомиловскую заставу, мы вышли через Владимирскую. Население, почти все пьяное, бежало за нами, упрекая, что мы покидаем столицу без боя. Московский градоначальник граф Ростопчин до последнего часа уверял народ, что Москва не будет отдана неприятелю, поэтому наше отступление произвёло столь тяжкое впечатление. Многие горожане присоединились к нашим колоннам, чтобы уйти до вступления французов.

Мог ли я себе представить ещё год назад, в пору беспечной студенческой жизни, что моя Москва перейдёт Наполеону, что французы будут хозяйничать в доме моей тётушки, в университете, где я учился, в Благородном собрании, где я завоёвывал московский свет?.. Не могу высказать, как тяжело было мне покидать Москву, и то же чувствовали все наши офицеры. Эти чувства усилились при виде московского пожара; не буду говорить о себе, вот запомнившиеся мне впечатления моего товарища, записанные в дневник: «Картина была полна страшного эффекта, особенно ночью. Огромное пространство небосклона было облито ярким пурпурным цветом, составлявшем как бы фон этой картины. По нему крутились и извивались какие-то змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы и раскалённые предметы странного и фантастического вида поднимались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами… Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва, объятая пламенем. Впечатление, производимое на народ этой картиною, увенчанною к тому же серебристым отблеском кометы с её длинным хвостом, было необычайное: женщины плакали навзрыд, мужчины бранили всех – и Бонапарта (так называл народ Наполеона), и русских вождей, говоря: «Как можно было допустить до этого матушку-Москву? Зачем наши не дрались на Поклонной горе, не задержали французов?»».

Но если Наполеон надеялся взятием Москвы подавить нашу волю к сопротивлению, он глубоко ошибся. Напротив, теперь и речи не могло быть о замирении с ним – офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу в Испанию. Напомню вам, что к этому времени в Испании уже пятый год шла партизанская война против французов, которая сочеталась с борьбой за преобразование общества. Испанцы добились принятия первой в их истории Конституции, которая существенно ограничила власть короля и упразднила многие пережитки прошлого. А что дала наша партизанская война? После изгнания Наполеона победившая власть забыла о прежних обещаниях; Александр Павлович отказался от реформ, начатых им в начале правления. Право, не знаю, что лучше: победа или поражение в войне, если иметь в виду улучшение государственных порядков.

Однако народ сражался с французами самоотверженно: тысячи поселян, укрывшись в лесах и превратив серп и косу в оружие, без искусства, одним мужеством отражали французов. Даже женщины сражались; мы стояли тогда в Тарутинском лагере, и нам стало известно, что французский отряд в двести человек напал на крестьян князя Голицына в лесу. Крестьяне отбили эту атаку, убили у неприятеля сорок пять человек, а пятьдесят взяли в плен. Среди наших убитых была девушка восемнадцати лет, храбро сражавшаяся, которая получила смертельный выстрел в грудь, но обладала присутствием духа настолько, что вонзила нож в сердце французу, выстрелившему в неё, и испустила дух, отомстив.

* * *

Благодаря действиям партизан, французы в Москве оказались отрезанными от снабжения и вскоре начали испытывать страшный голод. Зимовать здесь стало невозможно, и Наполеон покинул Москву. Последняя его попытка сохранить плоды своих побед была предпринята в Малоярославце, – там Наполеон пытался прорваться в богатые запасами южные губернии, где можно было переждать зиму. Мы ему этого не позволили: наши войска дрались отчаянно, и Наполеон не прошёл. Наш Семёновский полк прибыл на поле сражения в три часа дня; под прикрытием наших батарей мы заняли позиции. Сражение продолжалось до ночи; с наступлением темноты Наполеон отступил, и французская армия ушла по Старой Смоленской дороге.

Об ужасах этого отступления многое известно, так что не буду повторяться; скажу только, что никогда за всю войну я не видел столько трупов. Поля были совершенно усеяны мёртвыми телами; не преувеличивая, можно сказать, что их приходилось по двадцати на каждую квадратную сажень. На дороге тоже лежали оледеневшие трупы, проезжающие сани и коляски с глухим стуком ударялись о них. Все местечки, деревни, трактиры были опустошены и переполнены больными и умирающими.

Не лучшим было положение пленных: многих из них за недостатком квартир держали на открытых дворах, где они умирали сотнями. Мы не могли снабдить их хлебом и тёплой одеждой, так как сами были лишены всего этого: наши тылы не поспевали за нами. Отмечу, что наши солдаты удивительно сердечно относились к пленным в их несчастном положении и делили с ними свою скудную порцию. Во время похода солдаты часто выходили из строя для того, чтобы поделиться последним сухарем с каким-нибудь несчастным французом, замерзавшим у дороги на снегу.