Гумбольдт, Бонплан, Монтуфар и Хосе ехали к вулкану по густому тропическому лесу. В долинах они любовались дурманами с большими трубкообразными оранжевыми цветами и ярко-красными фуксиями с фантастическими лепными лепестками. По мере медленного подъема бурное цветение уступало место открытым травяным равнинам, где паслись стада мелких родственниц лам – викуний. И вот на горизонте возник Чимборасо, одиноко, величественным куполом, высившийся на высоком плато. Несколько дней, пока путешественники приближались к горе, она вырисовывалась на фоне ослепительно-синего неба, не загороженная ни единым облачком. На каждом привале Гумбольдт хватался за телескоп и разглядывал одеяло белых снегов на склонах. Пейзаж вокруг Чимборасо выглядел голым и отпугивающим. Насколько хватало глаз, склоны были усеяны валунами и обломками скал. Картина была совершенно потусторонняя. На счету у Гумбольдта набралось уже столько вулканов, что он превратился в самого опытного в мире альпиниста, тем не менее Чимборасо смущал и пугал даже его. Но недосягаемое, как объяснял потом Гумбольдт, «загадочным образом притягивало» его{504}.

22 июня они подошли к подножию вулкана и провели там, в маленькой деревне, бессонную ночь. Наутро, ни свет ни заря, отряд Гумбольдта продолжил восхождение, пользуясь помощью нескольких туземных носильщиков. До высоты 13 500 футов, пока не кончились травянистые равнины, они двигались на мулах. Когда склоны стали круче, они спешились и продолжили путь сами{505}. Погода не способствовала восхождению. Ночью шел снег, похолодало. Теперь вершина Чимборасо была окутана туманом. Порой он рассеивался, позволяя ненадолго увидеть чарующий пик. День обещал быть долгим.

На отметке 15 600 футов носильщики заартачились и отказались идти дальше. Гумбольдт, Бонплан, Монтуфар и Хосе разделили инструменты на четверых и продолжили путь одни. Теперь вершина Чимборасо была надежно укрыта облаками. Вскоре смельчакам пришлось опуститься на четвереньки, ибо гряда, по которой они двигались, опасно сузилась всего до двух дюймов, а пропасти справа и слева казались бездонными – недаром по-испански эта гряда звалась cuchilla, «острие ножа»{506}. Гумбольдт отважно смотрел только вперед. Руки и ноги у всей четверки немели от холода, а тут еще раны на ногах, полученные при восхождении, стали гноиться. На такой высоте каждый шаг давался с величайшим трудом. Испытывая тошноту и головокружение, связанные с высотой, с налитыми кровью глазами, с кровоточащими деснами, они в любую секунду могли оступиться, что, как потом признавался Гумбольдт, «было крайне опасно, учитывая положение», в котором они находились{507}. На Пичинче горная болезнь у Гумбольдта разыгралась так сильно, что он потерял сознание. Здесь, на cuchilla, это могло привести к роковому результату.

Но, невзирая на трудности, Гумбольдту хватало сил пользоваться приборами через каждые несколько сот футов подъема. Ледяной ветер выстудил медные детали, и крутить онемевшими пальцами маленькие винтики, передвигать рычаги было почти невозможно. Он втыкал в землю термометр, записывал показания барометра, брал образцы воздуха для последующего анализа его химического состава. На разных высотах он измерял влажность и точку кипения воды{508}. Сталкивая валуны с крутых обрывов, он измерял скорость, с которой они катились вниз.

После часа опасного восхождения гряда стала более пологой, но теперь обувь рвалась об острые камни, отчего стали кровоточить ноги. Внезапно туман рассеялся, и белый пик Чимборасо засиял на солнце. До него оставалось чуть больше 1000 футов. Но как раз тут оборвалась гряда, по которой они сюда доползли, и перед ними разверзлась ледяная трещина. Для того чтобы обойти ее, им пришлось бы идти по полю глубокого снега, но теперь в час дня солнце растопило ледяную корку, покрывавшую снег. Стоило Монтуфару на нее ступить – он провалился в снег с головой. Последовать его примеру никто не решился. Так как они замешкались, Гумбольдт в очередной раз вооружился барометром и определил высоту – 19 413 футов{509}. До вершины они так и не дошли, но все равно чувствовали себя на вершине мира. Никто еще не брал такой высоты, даже первые воздухоплаватели в Европе.

Гумбольдт глядел вниз на склоны Чимборасо и далекие горные хребты, и всё когда-либо увиденное им за прошедшие годы, соединялось в общую картину. Его брат Вильгельм не раз говорил, что мозг Александра создан для «соединения идей, для распознания связи вещей»{510}. Стоя в тот день на Чимборасо, Гумбольдт впитывал представшую его взору картину, в то время как его разум возвращался вспять ко всем растениям, скальным образованиям и измерениям, виденным им и снятым на склонах Альп, Пиренеев и на Тенерифе. Все, что он когда-либо наблюдал, встало на свое место. Природа, осознал Гумбольдт, была паутиной жизни и всемирной силой. Он был, сказал позже коллега, первым, понявшим, что все на свете переплетено как бы «тысячью нитей»{511}. Это новое понимание природы привело впоследствии к перемене способа восприятия мира человечеством.

Гумбольдт был потрясен тем «сходством, которое обнаруживается в самых удаленных друг от друга климатах»{512}. Например, здесь, в Андах, рос мох, напоминавший виды из лесов Северной Германии, в тысячах миль отсюда. В горах близ Каракаса он изучал похожие на рододендроны растения – альпийские розовые деревья, как он их назвал, – очень схожие с растущими в Швейцарских Альпах{513}. Позже, в Мексике, он найдет сосны, кипарисы и дубы, похожие на канадские{514}. Альпийскую растительность можно было встретить в горах Швейцарии, Лапландии и здесь, в Андах. Все было связано{515}.