– Теперь ты прекрасна, – говорила Калма, подкрадываясь к столику. – Хочешь увидеть?

У нее было зеркало – овальное, в дешевенькой пластиковой раме.

– Тебе же нравились зеркала? Я знаю. Я все-все про тебя знаю.

Ледяная принцесса молчала, любуясь собой.

– Тебе плохо одной… Мы это исправим.

Эхо голоса исчезало в многочисленных ответвлениях пещеры. Порой Калме казалось, что здесь, внизу, места куда больше, чем наверху.

– Потерпи. Уже недолго осталось. Показать тебе платье? Я не помню, откуда оно тут. Ты взяла? Или я? Какая разница, главное, что платье есть. Такое, как ты хотела.

Конечно, она не ответила. И раньше-то игнорировала зачастую, но теперь в этом молчании виделась обида. Это огорчало Калму.

– Ты мне не веришь? Думаешь, что будет, как в прошлый раз? Нет! Я постараюсь для тебя! Очень-очень. Но ты же знаешь, что свадьбы не бывает без гостей. И мы должны пригласить всех.

Отблеск света скользнул по заиндевевшим губам. Призрак улыбки? Пожалуй.

– Обещаю, что ты будешь самой красивой из невест!

Проснулась Саломея от головной боли. Стальная змея сдавливала череп, и кости трещали. Было жарко. Невыносимо жарко. Майка промокла насквозь. Свитер и тот пропитался потом. Саломея попыталась его стянуть, но поняла, что не в состоянии пошевелить пальцами.

Некоторое время она лежала, разглядывая плотные повязки. В них руки походили на клешни мерзковатого серо-белого цвета. Клешни сгибались и зудели. Ныло горло.

Жизнь определенно не была прекрасна. И Саломея совершенно точно знала, кто во всем виноват.

Она все-таки поднялась, хотя тело активно не желало двигаться, и добралась до двери, а потом от двери и до лестницы. На верхней ступеньке сидел Толик и баюкал камеру.

– Привет. Где все? – разговаривать приходилось шепотом.

– Внизу. Постой, пожалуйста, так. Хотя нет. Лучше иди.

Камера оседлала Толика и пристроилась за Саломеей. Прогнать бы… голоса не хватит.

Спускаться пришлось, держась обеими руками за шаткие перила. И поскрипывающие ступеньки предупреждали: осторожней. Неловкое движение, и вниз покатишься.

А Толик запечатлеет несчастный случай, радуясь удачному эпизоду.

– Ой, а ты уже встала? Ты така-а-ая красная! – Зоя и сама вспыхнула пунцовым румянцем. – А Илька говорит, что тебе надо лежать. И ты совсем-совсем больная…

– Не дождется.

Далматов краснеть не умел. Он подвинул стул к печке и велел:

– Садись.

У печки жарко. Разве он не видит, что Саломея и без того вот-вот вспыхнет? Не видит. Он на Зою смотрит. Синий свитерок из ангорки сидит по фигуре, как и розовые штанишки, отороченные мехом. И фигура-то хороша… слишком хороша.

Ну да, Зоя ведь предупреждала.

– Тебе не следовало вставать.

Рука Далматова легла на лоб. Ледяная. Неприятная. Стряхнуть бы, но Саломея кивает, соглашаясь: не следовало.

– А я вот никогда не болею! Потому что веду здоровый образ жизни. И закаляюсь.

– Пить хочешь? Конечно, хочешь. Не злись, Лисенок. Все будет хорошо.

Все было плохо. Стальная змея на голове. Разодранное подступающей ангиной горло. Мокрая майка.

– Лисенок – это потому что рыжая, да? Классный цвет. Я как-то хотела покраситься в рыжий, а Викуша сказала, что это – пошлость. Ну сейчас все в рыжий красятся…

Далматов подал не стакан – круглую чашку, которую удобно было держать забинтованными руками. Варево источало чудесный аромат мяты, ромашки и еще чего-то, медвяно-сладкого, летнего.

– И веснушки уже не модно. Вот года два тому… – Зоя мечтательно закатила глаза. – Все просто свихнулись на веснушках. Как будто это красиво!

– Красиво, – пробормотал Далматов, поддерживая чашку. – Пей.

Горько. И сладко. И обжигает, но тотчас затягивает раны.

– Хотя на самом деле Тайра Бэнкс говорит, что красота – в индивидуальности.

Надо же, какие умные слова. А взгляд осоловелый, почти влюбленный. Ресницы томно подрагивают, и кружевные тени едва-едва касаются нежнейших Зоиных щечек.

Этот спектакль – не для Саломеи. Третий – лишний.

– Мы тут про Вику разговаривали.

– Я говорила, что Викуша клевая… Жалко будет, если она умерла. – В голосе Зои ни капли сожаления. Вряд ли она вообще осознает смысл слова «умерла». – Я ей страничку в «Одноклассниках» заведу. Траурную. У меня и фотка красивая есть. А рамочку Толик нарисует. Толик, нарисуешь?

Толик привычно промолчал.

– Ты себя чувствуешь как? – шепотом спросил Далматов.

– Отвратно.

– Потерпи.

А какие еще варианты? Терпеть. Слушать Зоину болтовню, стараясь не слишком злиться, потому что злость эта – неправильная. Ведь не в словах дело, не в глупости, которая чересчур нарочита, чтобы в нее поверить, а в Зоином материальном совершенстве.

Ревность?

О нет, ни за что. Самую малость если только… Друзей ведь тоже ревнуют. Но Далматов не друг. А кто тогда?

Лжец. И авантюрист. И еще он кого-то убил, пусть Саломея и не знает, кого именно.

– Мы сейчас посмотрим на твои руки. Потом ты поешь. И поднимешься наверх. Ляжешь и будешь лежать. Тихо-тихо. Ясно?

– Он такой заботливый! Прям как Родька. Хотя мне Родька ну ни капельки не нравился. Я вообще не понимала, зачем он ей. Старый и занудный.

А Далматов, выходит, молодой и веселый. Точно. Обхохотаться просто.

Бинт сходил, слой за слоем, липкий, жирный. Откуда он взялся? Саломея не помнила. Зато помнила набрякшую водянистую кожу, под которой был лед. Теперь лед растаял и пошел пузырями, часть которых лопнула.

– Как они познакомились? – Чтобы не видеть Далматова и собственных рук, Саломея уставилась на камеру. И та, не выдержав пристального взгляда, отвернулась. – Родион и Виктория. Ты ведь знаешь?

– Конечно! Ой, жуть какая у тебя! Я бы прям умерла, если бы так. Нельзя на мороз без перчаток ходить.

– Точно, нельзя. – Далматов легонько надавил на ладонь. – Больно?

– Нет.

Саломея вообще не ощущала прикосновений.

– А там такая история! Просто жесть. Родька кого-то спас. Ну не кого-то, а Викушину подружку. Я ее не знаю. Они там раньше, до меня еще дружили. Давно уже. И та дура поперлась в гаражи с кавалером… ну точно же дура! Зачем такого выбирать, который в гаражи ведет?

– Ты пальцы согнуть можешь?

Попробует во всяком случае.