— Я еще не успел проверить все работы, Бруно. Зайди в четверг, и тогда поговорим, если хочешь.

— Хорошо. — Дверь за студентом бесшумно закрылась.

— Миром всегда правили не те, на кого указывает неосведомленная публика, — продолжил Росси, — а сейчас — тем более. После крушения башен-близнецов мы живем в атмосфере подозрительности, международная политика — дело темное, и многое из того, что прямо нас касается, недоступно нашему взгляду. Отрицают самое очевидное, любую истину могут исказить, изобретают ложные доказательства, оружие массового поражения находят там, где его никогда не было… — Профессор прервался, видимо поняв, что сильно удалился от исследуемой эпохи. Но при этом он не терял из виду Медичи и сеть интриг, что плелась во Флоренции пятнадцатого века. Он мог позволить себе отклониться от темы, перепрыгнуть на столетия вперед, а потом легко вернуться куда следует. — То же самое в любом заговоре: один держит в руках нити, другие пляшут по его команде, но это все хорошо известно. — Голос его зазвучал ровнее. — Достаточно искры, чтобы взорвалась пороховая бочка. Проекты, идеи, самые прочные отношения — все взлетает на воздух. Это старо, как распятие.

Снова раздался стук в дверь.

— Да? — сказал профессор.

Кто-то дрожащим голосом попросил прощения за беспокойство. То была совсем молоденькая студентка с угреватым лбом, по виду иностранка: англичанка или ирландка. Она спросила у профессора насчет практики, которую им вроде бы поставили на этот триместр.

— На следующей неделе во вторник, Джейн, — сердечно улыбнулся ей Росси, затем повернулся ко мне, склонив голову и подняв плечи, словно в знак извинения. — Давай пойдем отсюда, здесь нас не оставят в покое.

Я сунула в сумку книгу о розенкрейцерах, и мы покинули факультет. Солнце опустилось чуть ниже, но лучи его еще сохраняли тот золотистый оттенок, что встречается порой на ренессансных полотнах. По оживленной в этот час улице Рикасоли шли компании студентов, слышались смех и болтовня. В воздухе разливалось предчувствие весны. На балконах кое-где виднелись цветы, на террасах — тенты. Мы прошли по площади Сан-Джованни, между собором и баптистерием. Стук шагов по мостовой был таким же, как и пятьсот лет назад, будто здесь все еще витали воспоминания о случившемся. Беседуя с профессором, я думала о том, что каждый уважающий себя город должен иметь по меньшей мере два обитаемых слоя: один — плотное прошлое, в котором откладываются исторические события, и другой — разреженное, как бы еще не оформившееся настоящее. И в обоих проходят, перекрещиваясь между собой, жизни людей, снующих по городу. Наверное, эти пространства пересекаются, и поэтому иногда я не знаю в точности, где нахожусь.

— Все, что происходит в политике, — развивал свою мысль Росси, — свойственно и отношениям между людьми: зависть — пружина для многих махинаций. Каждый из нас становится их жертвой. Ты пока что слишком молода, но тоже когда-нибудь встретишься с этим — в работе, в личной жизни, где угодно… Все мы сталкиваемся с враждебностью: коллеги смеются над нами, вокруг нас образуется пустота, в университете это обычное дело. Я чувствовал это много раз, и не только на факультете, но и на улице, проходя через двор, где собрались поболтать соседи. Любой человек может подвергнуться насмешкам и оскорблениям, и более того: часто мы сами побуждаем других к этому.

— К оскорблениям? — скептически-неодобрительно спросила я.

— Ну улыбнулся профессор, — в переносном смысле, конечно… Вот здесь, в этом месте, прошла немалая часть моей жизни, — продолжал он. — Конечно, я участвовал в подпольных кружках. Не забывай: на мое поколение выпали трудности послевоенного времени, мы мечтали все изменить, были преданы прекрасным идеалам. Или ты думаешь, никто, кроме вас, не хотел преобразить мир? В каждой революции наружу выходит все самое лучшее и самое худшее, что есть в человеке. Ангельское и сатанинское.

Солнце почти закатилось, и я вдруг почувствовала, что съеживаюсь внутри, словно холодный поток вынес меня, раздетую, на эту улицу, среди каменных дворцов. Мы шли бок о бок, не меняя шага, я — с опущенными глазами, глядя в землю; профессор нес на плече мою сумку. «Кто же идет рядом со мной, ангел или демон?» — подумала я.

На закате есть такое мгновение, когда небо как будто готово заледенеть; иногда в это время поднимается легчайший, точно тень призрака, ветерок. Я искоса взглянула на профессора — высокого, с посеребренными висками и походкой Питера О’Тула — и решила: рядом со мной — не ангел и не демон, а средневековый рыцарь, князь эпохи Возрождения, и, может быть, он страстно любил меня в другой жизни, так что я не удивлюсь, если он неожиданно предложит мне руку и сердце, как сделал бы, конечно, Лоренцо Великолепный, и прочитает мне на ухо своим низким голосом первые строки «Божественной комедии»: «Nel mezzo del cammin di nostra vita, mi ritrovai per una selva oscura…» От этого нет лекарства. У кого-то люди, живущие в воображаемом мире, вызывают жалость. Но невероятным образом именно тогда, охваченная видениями, я впервые после приезда совсем близко подошла к пониманию того, что все Флоренции реальны и все они пересекаются между собой.

Мы вышли на пьяцца делла Република, где уличные художники, сгрудившись перед своими мольбертами, словно оркестранты, делали портреты за одну минуту. В двух-трех магазинах уже зажгли свет. Профессор показал на застекленное кафе по ту сторону площади.

Минуту спустя мы уже сидели внутри, потягивая красный чай с мелиссой и мятой. Интерьер был выдержан в стиле XVIII века: зеркала, затуманенные паром от капучино, стены, обшитые до середины ореховым деревом. Народу в это время было немного, и мы сели за свободный столик у окна. Разговор зашел о роли случая в жизни человека: над этим вопросом я часто задумывалась в последние дни и, скорее всего, потому и клюнула на наживку. Меня расстраивали все отвергнутые возможности: двери, запертые перед неведомым, утраченные тетради Мазони, сны, забытые при пробуждении, ключ от флорентийского дома, сохраняемый, хотя вот уже пять столетий там никто не живет, неосуществленные планы, неотправленные письма, наше с Роем несовершённое путешествие в Тоскану… Лоренцо Медичи сумел уйти от своей судьбы. И все же крохотной случайности, изменившей ход событий, оказалось недостаточно, чтобы сохранить жизнь его брату. Может быть, поэтому до самой кончины Великолепный был осужден вспоминать, как его брат накидывает плащ, как легкая ткань развевается, почти летит… Это движение навечно отпечаталось в его памяти. Точно так же и я мысленно видела, как моя мать беспрестанно наклоняется и снова выпрямляется, с трубкой в руках, поднимая с пола ручку, как мой отец вечно ждет у дверей, пока я завяжу шнурки.

— Я не верю в случай, — рассуждал профессор, пока официант ставил на стол поднос с тарелками спагетти, — но вот предопределенность стопроцентно существует.

Это прозвучало так фатально, что я не осмелилась возразить. Внезапно, взглянув поверх его головы, я застыла, парализованная страхом. В полукруглом окне, делившем помещение надвое, вырисовывался тонкий и смутно знакомый силуэт. Вблизи внешность этого человека показалась мне еще более карикатурной, чем в первый раз, когда он стоял под светящейся вывеской отеля «Априле». Тогда расстояние не давало мне разглядеть его, но теперь я впитывала его облик всеми пятью чувствами. Он напоминал ярмарочного танцора — блестящие от бриллиантина волосы, уложенные вокруг головы наподобие шлема. Одет незнакомец был так же — длинное и очень узкое пальто с разрезом, воротник оторочен лисьим мехом: человек от этого еще больше походил на карлика — Дэнни де Вито в наряде от «Армани». Искоса посмотрев в нашу сторону, он побрел дальше, к двери, словно покидающий сцену оперный певец.