Сильветта Сида, прислонясь к изголовью кровати, подпиливала ногти, пока наблюдала за работой Евы. Летний дождик на улице стучал по стеклу, словно пригоршня камешков, брошенных в окно.

– Что это будет? – спросила Сильветта.

Она была босой и одета сегодня в фиолетовое платье. Она только что покрасила ногти на ногах, а руки ожидали своей очереди. Ева склонилась на полу над разложенной тканью.

– Не имею ни малейшего представления, – со вздохом призналась она и отвела волосы с лица тыльной стороной ладони.

– А ей что ты сказала?

– Сказала, что я что-нибудь придумаю.

– О Господи. Это очень рискованно.

– Мой отец всегда говорил: чем выше риск, тем больше награда.

У Евы болезненно сжалось сердце, когда она подумала об отце. Это ощущение удивило ее. Они с отцом уже долго не ладили, но она помнила лучшие времена из своего детства. Ее вновь обретенная решимость явно передалась от него.

– Ты так и не рассказала, как съездила к родителям, – заметила Сильветта, открывая флакон с красным лаком для ногтей.

Действительно, Ева не говорила об этом даже с Луи во время обратной поездки в Париж. Они сидели рядом в неловком молчании. Когда она вернулась в дом Ларуш, то открыла маленькую сумку, которую ей дала мать на крыльце во время прощания. Внутри лежали две пары удобных чистых панталон и десяток перников, ее любимых польских пирожных из заварного теста. Даже сейчас, при воспоминании об этом, у нее на глаза навернулись слезы.

Ева Гуэль и Марсель Умбер были очень разными людьми, а теперь это стало еще более заметно, чем раньше.

– Мама считает, что мне нужно выйти замуж за Луи.

– Ты не согласна?

Ева знала, что он хороший человек, и на мгновение задумалась о такой перспективе.

– Хотелось бы… если бы я могла.

– А что думает твой отец? – спросила Сильветта.

– Он думает, что я должна вернуться в Венсенн.

– А как же твои отношения с Пикассо?

Ева резко выпрямилась и выронила ножницы, упавшие на разложенную ткань.

– Только не говори, будто ты думала, что я ни о чем не догадывалась, – хихикнула Сильветта.

Ева пришла в ужас.

– Он сам сказал тебе? Или это была Мистангет? О Господи, что со мной будет!

– Никто мне ничего не говорил, но я вижу то, что вижу. Я была рядом в тот вечер, когда он пришел в гримерную вместе с мсье Оллером. Я видела вас обоих, а потом снова видела у Стайнов. Такие искры не летали в воздухе даже в день штурма Бастилии.

Ева покраснела, но не от смущения.

– Пикассо – настоящий бонвиван, – продолжала Сильветта.

– Я знаю.

– У него есть Фернанда.

– Это мне тоже известно.

– Луи был бы гораздо более надежным выбором.

– Но мне не нужен Луи, – с болью ответила Ева.

– Что же ты будешь делать?

– Сейчас он уехал на юг, и я в любом случае ничего не могу поделать.

– По словам Мистангет, Фернанда отправила Пикассо покаянное письмо, и они снова начали разговаривать друг с другом. Только вчера он ответил ей, и подозреваю, она вскоре отправится к нему.

Образ Пикассо ярко возник перед мысленным взором Евы. Запах лака для ногтей так напоминал его студию, пропахшую краской и скипидаром… Ева все помнила. Она знала, что вела себя наивно, но было трудно представить, что случившееся между ними ничего не значило для него. Она снова посмотрела на разложенную ткань для костюма.

– Это будет птица.

– Что?

– Костюм для мадемуазель Минти. Я нашла решение. Но я обошью его лентами, а не перьями. Они будут развеваться вокруг нее во время ее танца. Сейчас мне нужно думать о работе, а не о романах, которые ни к чему не приводят. По крайней мере, сценический костюм – это нечто такое, что может занять мысли хоть на какой-то срок.

Ева решила стараться не думать больше о Пикассо, но совсем забыть о нем у нее не получалось. Она обдумывала идею костюма со вчерашнего дня, и наконец все встало на свои места. Сама идея была позаимствована из воспоминаний о польском празднике, который она видела в детстве, – яркие цветные ленты, обвивавшие бедра танцовщиц. Уже тогда ей казалось, что они двигаются с птичьим изяществом. Они выглядели свободными и воздушными, особенно в сочетании с чарующими народными мелодиями. Несомненно, Мадо Минти представит эту концепцию в наилучшем свете, когда предложит ее мсье Оллеру и мадам Люто как собственную выдумку.

Ева подумала, что если бы она на самом деле превратилась в птицу, то взлетела бы над Парижем и вместе с ветром унеслась на юг, где смогла бы отыскать Пикассо. А когда они увидят друг друга, связь между ними вспыхнет так же ярко, как в тот вечер, когда он привел ее в Бато-Лавуар. Там не будет ни Сильветты, ни Луи и уж точно никакой Фернанды.

– Ты никому не расскажешь, правда? – спросила Ева, когда Сильветта закончила красить ногти.

– Про Пикассо? Зачем это мне? Так или иначе, между вами все равно не было ничего серьезного.

– Нет, конечно, нет, – пожалуй, слишком поспешно согласилась Ева. Идея костюма приобретала все более завершенную форму, она торопливо достала из-под кровати коробку с лентами и начала выбирать самые яркие.

«Мона Лиза» украдена! Объявлен поиск подозреваемых!

Пикассо скомкал газету, разложенную на коленях, и со свистом втянул воздух в легкие. Жара, уже который день стоявшая на юге Франции, становилась нестерпимой. На смену легкому дыханию весны пришли жаркие летние ветры, и Пикассо, Брак, Марсель и Маноло были вынуждены покинуть столики на улице и сидеть внутри оживленного кафе «Гранд», где потолочные вентиляторы лишь слегка перемешивали нагретый воздух.

На какой-то момент, словно напроказивший школьник, он подумал о возможности спрятать газету, чтобы никто не увидел заголовок… как будто новость могла от этого исчезнуть. В его нагрудном кармане лежало последнее умоляющее письмо от Фернанды, но даже она не понимала всех последствий кражи знаменитой картины. Никто не знал о том, что было известно ему самому.

В глубине души Пикассо не сомневался, что секретарь Аполлинера украл из Лувра две иберийские головы, которые теперь находились в его студии. Он просто не хотел этому верить. Какое-то время он убеждал себя, что головы были всего лишь похожими на луврские статуи, потому что хотел иметь их у себя.

Он эгоистично желал пользоваться ими для своей работы, но теперь «Мона Лиза» тоже исчезла из Лувра. Это было неслыханно громкое преступление, и если в ходе расследования полиция дернет за другую ниточку, то и сам Пикассо, а не только Аполлинер, может оказаться в числе подозреваемых.