Сам Чезаре в шляпе набекрень, в полосатой рубашке с белым воротничком и отцовских брюках, самых лучших, свадебных, опытной рукой держал поводья, мягко опустив их на блестящий круп лошади, но натягивая при виде автомобиля, когда приходилось замедлять ход или сворачивать на обочину дороги, чтобы пропустить это рычащее чудовище. За рулем автомобилей сидели люди в кепках, серых пыльниках и больших очках, делавших их похожими на пришельцев с других планет. Дети разражались радостными возгласами, махали руками, посылали приветы и бесновались, не обращая внимания на пыль, в то время как Джузеппина безуспешно призывала их к порядку. Чезаре молчал, поглощенный своими мыслями, но, как и его братья, остро ощущал эту радостную атмосферу праздника, яркого солнца и цветущего края. Крестьяне в больших соломенных шляпах, склонившись над золотом жнивья, вязали снопы, а дети, помогавшие им на поле, подбирали оставшиеся колоски. С восхищением глядели они на семейство Больдрани, катившее по дороге в прекрасном зеленом шарабане, который везла большая сильная лошадь.

Они выехали на рассвете и прибыли в Караваджо в разгар утра. Чезаре договорился с одним крестьянином, который за несколько монет оставил у себя лошадь с повозкой, предоставив ей тенистый навес, охапку сена и воду.

Сбившись в кучку, точно маленькая группка экскурсантов, Больдрани вышли на площадь, где уже толпилось немало паломников, где продавались с лотков памятные медальки, открытки и образки почитаемой здесь Мадонны в стеклянном шаре. Стоило его перевернуть, и голубая фигурка внутри покрывалась белым снегом. Джузеппине и детям это казалось истинным волшебством, верхом совершенства.

Здесь было много продавцов дынь, которыми славилось Караваджо: они двигались по площади с большими корзинами, нагруженными сладкими ароматными плодами. Тут был и продавец кофе в длинном белом фартуке; наклонившись, он ставил стакан на колено, чтобы наполнить его душистым напитком из медного кофейника. Карамельщик выставлял свой товар на деревянном подносе, подвешенном у него на шее. Множество ребятишек роилось вокруг, они поднимались на цыпочки и протягивали ему монету в пять чентезимо в обмен на кулечек разноцветных сахарных шариков.

— Отведи их в церковь, — сказал Чезаре старшей сестре. — Потом купи им чего-нибудь поесть. Увидимся здесь на площади около полудня.

— Хорошо, — кивнула Джузеппина. Она впервые оказалась в незнакомом месте с малышами и не ожидала, что Чезаре оставит ее одну, но если он приказал, значит, так надо.

Над порталом большого старинного здания была надпись, высеченная в камне: КОЛЛЕГИЯ СВЯТОГО СЕРДЦА ИИСУСА. Фасад был не такой строгий, как Чезаре воображал себе, совсем не монастырский. Коллегия Святого Сердца Иисуса, основанная в середине восемнадцатого века как монашеская обитель для девушек из хороших семей, унаследовала в своей архитектуре все признаки той фривольной эпохи. Монахини Святого Сердца руководили здешней школой уже больше века и считали благословением неба, если им удавалось убедить какую-нибудь девушку отказаться от мирской жизни и принять обет. Тяга богатых и знатных девушек к монашеству, что всегда означало престиж и деньги для монастыря, нынче сильно поубавилась, и дела его были в упадке.

Чезаре остановился перед массивной дверью коллегии — рукоятка колокольчика из желтой латуни сверкала, как золотая. Он слегка потянул ее и услышал, как заскользила железная проволока, соединенная с далеким колокольчиком, который отозвался секунду спустя серебристым веселым перезвоном. Прошло с полминуты, пока пожилая монахиня успела перейти от привратницкой к двери. Окошечко открылось, и в нем показалось ее лицо.

— Славен Господь! — произнес Чезаре единственную формулу, которой его научили при встречах со служителями церкви, и снял шляпу.

— Что тебе надо, юноша? — ответил ему надтреснутый старческий голос.

Ясно было, что, раз он пришел, значит, чего-то ему здесь надо, но не мог же он рассказывать историю своей жизни или делиться мыслями, которые терзали его, через окошечко.

— Я бы хотел поговорить с достопочтенной матерью-настоятельницей, — объяснил он.

— Вот как, — сказала старушка не без иронии, показав морщины, которые лучами расходились от углов ее глаз. — Ах, какой прыткий! «Хочу поговорить с матерью-настоятельницей». Ты знаешь, сколько народу хотело бы поговорить с ней? Ты это себе представляешь? — В лице старой монахини было и женское любопытство, и монашеская степенность. — Ты что, знаком с матерью-настоятельницей? — Она говорила с ним так, словно и не собиралась покинуть окошечко и открыть ему дверь.

— Нет, сестра, — признался Чезаре, терпеливо перенося дотошность монахини. — Я незнаком с матерью-настоятельницей.

— Видишь, значит, я была права, — ответила монахиня, все время меняясь в лице в своем театрике-окошечке. — О чем ты хочешь говорить с ней?

— Мне нужно получить у нее некоторые сведения. — Монахиню было нелегко уговорить.

— И ты хотел побеспокоить мать-настоятельницу только для этого? Какие сведения? — спросила она с любопытством, совсем не монашеским.

— Сестра, причина у меня есть, — ответил Чезаре решительным голосом, — но я не могу сказать вам, какая.

— Ах вот как! Посмотрите-ка на него!.. — укорила она, покачивая головой в своем театрике. — А впрочем, подожди-ка минутку! — сказала она, неожиданно захлопнув окошечко.

Прошло несколько тягучих мгновений тишины под солнцем перед темным подъездом. С площади доносились голоса и праздничные звуки, но на площадке перед коллегией не было ни души. Наконец створка двери открылась, и старушка впустила его.

— Ну ты и прыткий, — пробормотала она, медленно обходя вокруг него и обшаривая его любопытным взглядом. — Хочешь видеть мать-настоятельницу, и притом немедленно, а сам даже не договорился о встрече. — Она бормотала это про себя, как бы в раздумье, продолжая внимательно разглядывать его и словно бы ища в лице и фигуре этого парня какое-то давнее воспоминание, которое постепенно обретало в чреде давно забытых событий осязаемо ясную форму.

Уже то, что его впустили, было для Чезаре удачей.

— Вы думаете, она сможет принять меня? — спросил он.

— Увидим, — ответила монахиня, продолжая вглядываться в его лицо. — А ведь те же глаза, — прошептала она, неожиданно переменив разговор.

— Какие глаза? — удивился парень.

— Твои глаза, — настаивала монахиня. — Я эти голубые глаза уже видела.

Чезаре пожал плечами: где она могла его видеть? Старость — не радость: у монахини все перепуталось в голове.

— Так сможет она принять меня?

— Кто? — Легкими касаниями старушка сняла невидимые пылинки с его рукава.

— Мать-настоятельница, — терпеливо повторил Чезаре.

— Подожди. Я пойду доложу о тебе, — сказала монахиня.

Чезаре остался один в квадратном монастырском дворике, обнесенном изящными колонками, закрытыми внизу балюстрадой, заставленной цветочными горшками. Дорожки из белого гравия огибали красивые клумбы. Посередине журчал фонтан в виде широкой гранитной чаши, по краям которой четыре беломраморные голубки брызгали водой из клювов. Журчание фонтана в тишине и этот дворик, благоухающий травой и цветами, навевали чувство гармонии и покоя.